Разъярённый Никсон, чья политическая карьера оказалась разрушена всего за два месяца, как он думал, из-за двух идиотов, работающих под руководством Ричарда Хелмса, помахал перед носом того газетой.

— Через неделю я уйду, но не надейся, что и ты долго протянешь Ричард.

— Господин президент, а можно я сам с ним поговорю? — сделал тот последнюю попытку реабилитироваться, — ведь если он с лёгкостью фокусника достаёт из своей шляпы факты против нас, то что, если я с ним договорюсь и он, то же самое сделает, против ваших противников? Приструнив пару высокопоставленных демократов и дав понять, что у нас на многих из них есть компромат, мы сможем как-то сгладить эту ситуацию?

Никсон мгновенно стал успокаиваться, поскольку действительно появилась надежда, а его ближайший помощник Генри Киссинджер удовлетворённо покивал на это отличное предложение.

— Ричард, если ты это сделаешь, то проси, чего хочешь, — президент без сил, рухнул в кресло.

Тот кивнул, повернулся и пошёл к входу, мгновенно в голове прокручивая множественные ветки предстоящего разговора.

Выходя из отеля с Кэти, я раскрыл перед ней зонт, поскольку шёл дождь. Перед нами проехал большой лимузин, дверь которого открылась, и я увидел внутри нового для себя человека, но фотографию которого я раньше точно видел. Идеальная память, доставшаяся мне от Ивана, вытянула из глубин разума имя и должность — Ричард Хелмс, Директор Центральной Разведки США в эти годы.

— Любимая, вернись пожалуйста в номер, — со вздохом попросил её я, складывая и отдавая зонт, — мне нужно поговорить с одним человеком.

Она удивлённо посмотрела на меня, на лимузин, и затем на двух охранников от КГБ, которые придвинулись ко мне ближе.

— Парни, мне ничего не угрожает, — обратился я к ним, — просто небольшой разговор, и я вернусь.

Человек внутри салона просто кивнул головой, не произнеся при этом ни слова. Они нахмурились, но я показал, что всё равно поеду, и забрался в салон, сев напротив представительного человека, в синем костюме с золотыми запонками с бриллиантами.

— Добрый день господин Хелмс, — поприветствовал я его.

— Как мне к вам лучше обращаться? — спросил он.

— Иван, я так привык, — я пожал плечами.

— Буду с вами Иван честен, но главное краток, как вы любите, — сказал он, доставая документ, и протягивая его мне. Первое, что бросилось в глаза — это подпись президента Никсона, вторая явно Хелмса, напротив должности и ещё одна Генерального прокурора. Заинтересовавшись, я стал читать его и у меня едва не открылся рот от удивления. В документе мне предоставлялось гражданство, и я освобождался от ответственности за все дела, которые совершил до подписания этого документа на территории Америки. Своего рода индульгенция, без всяких условий, под которой значилось моё имя, где нужно было поставить только подпись о согласии. Ну точнее две подписи, поскольку экземпляра было понятное дело, два.

— Зашли я смотрю с козырей, — покачал я головой, возвращая ему документ, — в обмен на что?

— Всё, что у вас есть на демократов, и желательно сенаторов и конгрессменов, — без колебаний ответил он.

— А-а-а, хотите устроить им встречный пал, — понял я его идею, которая в принципе могла и сработать.

— Ваш ответ?

— Берите ручку, бумагу, и пусть ваш шофёр покатает нас кругами, — ответил я, закрывая глаза и откидываясь на сидение.

Он беспрекословно сделал всё, что я сказал, и потом я стал диктовать имена, даты, события и всё, что помнил из своих воспоминаний. Это было просто, поскольку, поднимая всю прессу ещё с самого начала противостояния с ЦРУ я вспомнил многое видя перед собой знакомые фамилии и события, а потому вывалил на него всё, что знал по этому временному периоду. Закончив, я открыл глаза, видя, как он аккуратно откладывает четвёртый исписанный полностью листок рядом с собой.

— Ну, надеюсь вы уже сами там рассортируете кто из них демократ, а кто республиканец, я просто перечислил всех, о ком читал там и тут.

Ричард Хелмс взял в руки листки бумаги, ещё раз пробежался по ним глазами, затем молча протянул мне ранее просмотренный мной документ и ручку. Поставив подпись на обоих копиях, я одну взял себе, вторую отдал ему, и он положил документ к написанным листкам.

— Благодарю за помощь, — склонил он голову, показывая, что мы возвращаемся к моему отелю.

— Доброго дня, — попрощался я и вышел из лимузина, поднимаясь к себе в номер. Документ я не стал показывать жене, сказав, что всё уладил и про нас не будут больше писать гадости, чем её очень обрадовал, а сам решил положить его в нашу совместную банковскую ячейку, чтобы не таскать постоянно с собой, там и так лежали нереализованные мной бриллианты, а ведь нужно было ещё отвезти в Нью-Йорк долю Давида Марковича! Пока с разборками с ЦРУ это делать было слишком опасно.

Все следующие дни я пристально смотрел за прессой, в которой просто начался какой-то ад. Вскрывались факты по демократам, которые я предоставил в руки президента и американский истеблишмент испугавшись начавшихся громких коррупционных дел, стал говорить, что президент Никсон конечно нехорошо поступил, подсматривая и подслушивая за конкурентами, но он хотя бы не воровал такими объёмами, как его противники и в конце концов не так уж он был не прав, если подозревал их во взятках.

В общем эту историю, журналисты и ведущие республиканских каналов перевернули с ног на голову и вот уже воскреснувший из пепла словно феникс президент, которому недавно хотели объявить импичмент, потрясая кулаком с трибуны, обещал разобраться со всеми взяточниками и мошенниками в Конгрессе и Сенате. Правда кроме слов и тех уголовных дел, что уже были заведены в отношении тех, кто видимо не поверил его словам про имеющийся компромат, новых скандалов больше не последовало, и я понял «что парни договорились». Грешки Никсона замяли, поскольку на свет всплыли ещё большие грешки его оппонентов.

Насколько благодарен оказался мне президент, я узнал через месяц после окончания всей шумихи в прессе, перешедшей наконец на внешнеполитические новости. Меня с Кэтлин позвали на ужин к Никсону, а я захватил с собой ещё и Добрынина, который после этого ужина честно мне признался, что я лучший сотрудник консульства за последние десять лет точно. Он и так был вхож в американские элиты, поскольку был человеком с незашоренным взглядом, умеющим договариваться с любым, даже весьма неприятным собеседником, и часто был приглашён туда, куда попасть людям даже из посольской среды было нельзя, но видя, что мы с ним дружны, перед нами обоими открылось ещё больше дверей, как например сегодня, и мы оба были этому только рады.

Словно по взмаху волшебной палочки, грязь на меня и Кэти прекратилась, нас снова стали приглашать на телеканалы, и все сделали вид, будто ничего и не было. Вот только я очередной раз убедился, что в Америке не всё так гладко, как любили нам преподносить либералы по телевидению. Я и раньше то не питал иллюзий на этот счёт, а после случившегося и вовсе перестал испытывать особый пиетет перед системой в США, и это мне ещё повезло, что на дворе 1973 год, а не двухтысячные, где от хвалёной свободы слова в Америке остались одни воспоминания. Только, пожалуй, это позволило мне провернуть то, что я сделал, ведь в более поздние года вряд ли журналистам дали опубликовать данные факты. Хотя у меня были и другие задумки на этот счёт, работа депутатом показала мне различные грани взаимодействия с прессой, и вряд ли здесь она была другой.

Поэтому, как только накал страстей угас, я тут же купил билет в Нью-Йорк на утренний рейс и выйдя из гостиницы через чёрный ход, съездил в банк, забрал камни Давида Марковича, а также непроданные диадемы от Лениного наследства и свою долю за привозку камней Щёлокова, и вылетел в Большое Яблоко.