Подойдя к стене, у которой тогда заснула мертвецки пьяной, Аня и здесь поставила свечку. После она положила на пол, рядом со стенкой, свою сумку с белой птичкой в уголке и села на вечно холодный бетон. Открыв штопором бутылку портвейна и прислонив голову к стене, она морщась делала глоток за глотком, желая побыстрее опьянеть. Поняв, чего не хватает, Аня положила пачку сигарет около себя на пол и через каждые десять минут закуривала новую.

На глаза медленно опускалась дымка, а поодаль, как огонек свечи — на расстоянии, беспорядочно, хаотично маячили несвязные мысли. И все они какие-то бессмысленные и бестолковые. Казалось бы, эти эпизоды из жизни Ани давно забыты, да и никогда не оставались на памяти. Миновали столь же быстро, как скоро закончились. Будто осеняя опавшая листва, взметаемая ветром — и минуты не пройдет, как забыт их полет. Но тут, разом, словно муравьи на сахар, сбежались, столпились вокруг Ани, и крутятся вокруг нее, безобидные — не мешают они, и не беспокоят, просто появляются, танцуют перед глазами.

Вот, крохотная Аня в ярком платьице где-то в парке, капается в траве, что-то высматривает. Нашла крупного неповоротливого жука — хватает его и бежит с ним, прикрыв ладошками; неизмеримо радостная, самая счастливая на всем свете девочка Аня. Только и слышно, как в маленьком парке среди старых деревьев разносится детский смех.

Или вот. Ане только исполнилось двенадцать лет. Она стоит на улице в летний поздним вечер. Небо ясное, открытое, ни единого облачка. Над ней Млечный путь — такой красивый, яркий, сияющей туманной полосой распростерся он над Аней. Впервые в жизни заметив такую красоту, девочка раскрыла от изумления рот и смотрела вверх не опуская голову, пока ее не окликнула Настя, которая тогда не на долго задержалась.

А здесь маленькая Аня плачет. Ей годика четыре, не больше. Небольшая заноза засела в пальчике, но такая болезненная, такая противная. Какая же злость берет от этой занозы; какая же она паршивая, эта кусачая заноза! А эта палка! Аня вскочила с места и топчет ножкой палку, чтобы было ей неповадно.

Либо ветер сдувает ее длинные до поясницы волосы, которые когда-то были у Ани. Сильный тогда был ветер. Волосы прям поднимались вверх как воздушный змей и развевались по ветру в разные стороны, словно какой-то столб ярко-рыжего огня. Так радостно было! «Мамочка, — кричит Анечка, — смотри», и сильный порыв ветра — волосы, как живые, взметаются. Как же радостно, как же хорошо!

Она и не знала, что воспоминания прошлого могут быть и такими… Значительными! Обычные, несущественные, упрятанные сознанием события, которые, казалось и хранить не стоит, но… Но ведь в них будто заложено что-то значимое и… драгоценное, что-то важное. Вечное?

«Бред», — тут же запротестовала Аня. Все давно миновало — стерто, как ластиком ее первые стихи, когда Аня пробовала карандашом. Ничто не вечно. Воспоминания! Жалкие воспоминания мертвых событий. Вечное! Ха! Ничего того уже нет, и той Ани нет. Вот, сейчас вообще не будет Ани. И прощаться с этим миром нет желания. С чем прощаться? С тесной банкой? Ха! Большая была честь быть запертой в этой ржавой посудине!

Аня встала немного пошатнувшись в сторону и грузными шагами пошла к свече напротив. Хотелось в последний раз взглянуть на черного ангела с обессиленными крыльями и голыми руками. Попрощаться, или скорее поприветствовать его; теперь по-настоящему, потому как пусть встречает новую свою соседку, которая через несколько минут заснет в этой комнате — своей спальне своего настоящего дома, которого так раньше боялась.

Подняв свечу, она осветила ей ангела, приглядываясь к нему, потускневшему. Аня никогда не воспринимала его только как рисунок; и не верила она, а больше — чувствовала, что этот черный силуэт нечто больше краски, и в редкие минуты, когда время сужается в одну незаметную точку, или растягивается, растворяюсь в своих же гранях, он, не шелохнувшись, тоже может шепнуть что-то заветное, как это редко бывает на пруду, когда с водной глади — границы земли и неба — поднимается ветерок и сдувает соринки с сердечка Ани. Но ничего! Ангел пуст, как пуста эта комната — отражение пустой этажки, которая в свою очередь сатирическая копия мира пустоты.

Не раз Аня фантазировала свою смерть: резала вены, либо — как вскоре — болталась в петле. И каждый раз забавно было представлять, что ушла она без записки, без последнего слова. Аня сделала так, потому что захотела — ни больше и не меньше. Приспичило ей, вот и покончила с собой. Правда, теперь это будет как бы захотела, но это ничего — никто не узнает. Аня непременно плюнет им в лицо; в последний раз громко хлопнет дверью. Одно только не как бы, уверена она, — с ее смертью будет устранено досадное недоразумение — ее жизнь, которая не что иное, как ошибка… или насмешка Судьбы.

Все равно гадко на душе. Никакого сожаления, ведь эта посудина на столько прогнила, так заржавела, что через неделю никто и не вспомнит об Ане. И только когда произойдет очередное самоубийство ребенка, в городке этом начнут вспоминать, как звали эту рыжую девчонку, которая повесилась на той заброшенной стройке. И как произошло с Наумовым — снимут с петли труп Ани, а веревку развязать в очередной раз забудут.

***

Поставив обратно свечу на капли расплавленного парафина, Аня медленно, с неохотой подошла к петле. Под веревкой были разбросаны кирпичи — не тронутые с того дня. Она собрала их и выстроила башней: три кирпича — один на другом. Так повесился Наумов — встав на них одной ногой, закинул петлю на шею, а потом движением ноги рассыпал единственную опору. Так сделает и Аня.

— Жрите друг друга, уроды, — прощаясь сказала Аня, встала правой ногой на кирпичи и ухватилась обеими руками за петлю.

Ростом Аня маленького. Наумов был выше. Голова не дотягивалась. Аня, держась руками за веревку, стала носочком подниматься выше, силясь достать подбородком — получилось. Не отпуская правую, левой рукой над головой она нащупала узел и ухватившись за него, повела к затылку.

Не успев довести узел петли до конца, как нога Ани сорвалась с опоры, отбросив кирпичи в сторону. Удавка больно обхватила шею, стягивая ее и как огнем обжигая кожу. Волосы как стали выдирать с корнями — больно потянуло назад. Тут же, в лицо и глаза — как Аня сорвалась и повисла над полом — ударила кровь, а из стесненного петлей горла сам собой стал прорываться хрип.

Фантазии Ани были куда более безболезненными и даже какими-то мягкими в воображении. Оказывается, невозможно контролировать себя в этом повисшем состоянии, как ей представлялось. Не получится висеть себе спокойно и дожидаться смерти. Немного раскачиваясь телом, ноги ее непослушно забегали в воздухе, будто искали потерянную опору. И хрип все вырывается из горла. Как же больно стянуло волосы! Две маленькие слезинки выкатились из зажмуренных глаз Ани.

Руки, как подражая ногам, все хотели за что-то ухватиться, раскачивая Аню из стороны в сторону. Шея в кольце огня. Быстрее бы! Быстрей уже!

Воздух иссякает — легкие сжимаются. Больше всего хочется сделать вдох. В глазах темнеет, а в ушах глухо. Руки сами поднялись к шее, хватаясь за петлю, будто проверяя: нельзя ли ее расслабить для последнего глотка. Только один. Точно последний и на этом все! Никак.

Руки упали, повисли как и ноги. Уже не тяжело; и веки сами закрываются. Аня засыпает спокойным сном, как добрый пес Норд. Вот, за ней уже кто-то пришел. Ангел явился встретить свою соседку! Но тень маленькая, какая-та крошечная и без крыльев, хоть и быстро надвигается. Огонек на свечи затревожился, забился. Может ангел взмахнул крыльями над головой Ани? Тогда почему она ничего не чувствуешь; и себя не чувствует?

Глаза закрылись. Ничего не видно; все глухо, как в воду спустилось. В мертвую воду, которая смывает все чувства и воспоминания; стирает саму жизнь, слишком бессмысленную, чтобы быть такой тяжелой и слишком тяжелую, чтобы наполниться смыслом.

Аню подхватило снизу — она как подлетела вверх. Петля немного ослабла и воздух сам, с хрипом ворвался в легкие несчастной, с кашлем вырвавшись обратно. Хрип вбираемого глотка и кашель расправляемых легких.