Еще, вчера приехала новенькая — ровесница Ани, может на год, или полтора старше. Первым делом полезла знакомиться. Учитывая совет своего интерна, Воскресенская решила не пренебрегать новым знакомством и неохотно пошла на контакт, который продлился не больше часу, в который обе молчали не зная, что и сказать друг другу. Аня даже предприняла шаги, чтобы найти общие темы, и первым делом повела во двор учить новенькую курить. Это не дало результатов, но Аня не останавливалась и предложила ей кофе, но узнав что новенькая не пьет кофе, потому как ей, по словам мамы, слишком рано употреблять такие напитки, Воскресенская вспылив прокричала ей, чтобы та больше и близко не подходила, «а иначе лишу глаз».

Странно — Элина тоже не курила и кофе не пила, конфеты Ани ела только из вежливости, но с ней все было гораздо проще. Были в ней качества, которые извиняли подругу за такие явные недостатки.

Написав краткое — как между прочим — сообщение Лене — единственно оставшейся, как оказалось, хорошей подруге, Аня то и делала, что проверяла, не было ли прочитано сообщение, но и эта умолкла. И молчание это, так угрожающе повисшее теперь над Аней, все больше расстраивало ее, а вместе с тем злило. Одно из двух, решила она, либо у Ленки опять хандра с обострением на осень, либо эта «проповедница святой и чистой дружбы забыла» Аню, запертую здесь одной, брошенную близкими, всеми оставленную, никому не нужную.

— Уроды, — говорила она и уходила курить, либо теряя самообладание среди тихого часа зарывалась под подушку с одеялом, чтобы пожалев себя, смыть парой слезинок тяжелый груз со своего детского сердца.

5

Этим теплым, но затянутым тучами утром августа месяца, в 10 часов 35 минут разбавленная морфием кровь Дарьи Николаевны перестала циркулировать. Первым делом о смерти женщины информировали Татьяну Алексеевну, как единственную из тех, к кому можно было обратиться. Сведений о других лиц, возможных родственников, кроме дочери, у персонала больницы не было, а осмотрительная Татьяна Алексеевна еще с первого дня посещения Дарьи Николаевны оставила свой номер телефона на всякий возможный случай.

Часов пять Татьяна Алексеевна мучилась вопросом как преподнести эту новость Ане. Ей приходилось невольно стать вестником о смерти ее родной матери, какую роль иметь совсем не желала. Все это время Татьяна Алексеевна составляла фразы, которые могут показаться более подходящими, менее ранимыми и травмирующими. Меняла местами слова, чтобы акцент скатывался по более гладкой поверхности смысла, а не ударялся об острые углы впечатлительного восприятия девочки.

Во всяком случае надо было ехать за Аней завтра же с утра. Выписывать ее из клиники и везти обратно. Татьяна Алексеевна решила, что на месте и оповестит Аню о печальном событии, а когда девочка успокоиться, возьмет такси — на этот раз не автобусом — и повезет ее в их городок прямо на улицу Речную, где пятый дом, на свою квартиру, пока не будет ясно как поступать дальше. И пусть пока Аня будет у нее — хоть под каким-то присмотром, потому как по другому и допустить нельзя, тем более учитывая суицидальные склонности девочки.

Решив поступить таким образом, Татьяна Алексеевна оставила затею звонить Ане, но не медля набрала бывшей своей начальнице, заведующей женского спокойного отделения и сообщила о своих намерениях завтра же с утра забрать Воскресенскую. Потому выписка была уже готова вечером и лежала бумага на столе заведующей.

***

С того самого печального дня стол опустел и место напротив Ани стало будто бы прозрачным, каким-то небытийным. Непривычно было видеть сидящую у стены медсестру, которую раньше закрывала собой Эля. Правда, через несколько дней место заняла эта новенькая, которую Аня безуспешно пыталась научить курить и пристрастить к кофе. Каждый обед и ужин новенькая садилась на место Элины как затравленная и с настороженностью говорила Ане: «Привет» — в день по два раза: в обед и ужин — «Привет». Говорила и не медля набрасывалась на тарелку, словно ест в последний раз в жизни. Аня и сама порой так ела, когда была очень голодная, но того за собой не замечала и ей казалось, что кушает она изящно, как Элина, разве что чуть быстрее. Новенькая же только и делала, что раздражала своим зашуганным видом, какими-то сверх меры осторожными движениями, этими нескончаемыми «привет» два раза на день, на которые Аня ничего не отвечала, и конечно же тем, как «набивает свои щеки». Иногда у Ани портился от этого аппетит, вернее от раздражения, которое она сама в себе подогревала, и не доев до конца, вставала с тарелкой в руках и относила к окошку мойки.

В свой последний ужин в отделении психиатрической клиники, еще не зная, что завтра с утра за ней приедет Татьяна Алексеевна, Аня, поковыряв ложкой в своей тарелке и не прекращая уделять особенное внимание новенькой и ее порции еды, все более раздражаясь — скорее уже по привычке, — вздохнула с мыслью, что не плохо было бы это зашуганное личико схватив за волосы и опустить во все содержимое ужина. Но Аня поступила обратным образом — нервно выхватив со стола свою тарелку с ложкой и чашкой, побрела к мойке, где оставила на открытом окошке.

Справа от двери столовой сидели две младшие медсестры, возраст которых уже неумолимо приближался к пожилому. При всяком удобном случае, располагавшиеся на стульях около друг друга в коридоре и постоянно болтающие о чем попало, эти две женщины в белых халатах — одна из особенностей второй смены. В каждой смене персонала есть нечто свое и среди всех смен обязательно найдется одна плохая, собравшая вокруг себя женщин сварливых и чем-то особенно обиженных на жизнь.

— Дмитриевна говорит, что эта… Танька завтра забирать приедет, — со значимостью сказанного и выражая это с видом человека, который в курсе всего происходящего, что является заслугой особенной, не всем смертным данной, сказала первая медсестра. — С утра, говорит.

— Танька?.. — Не могла вспомнить вторая.

— Ну эта… Гордая вся такая! Работала же здесь Как же фамилия то?..

— Так она свою же до сентября намеревалась оставить, — с осуждением, будто намечалось нарушение всех основополагающих правил, воскликнула вторая.

Лекарства Ане давали уже только по вечерам, а до того ей полагалось принимать два раза в день, после обеда и ужина — желтую и синюю таблетки. По правилам, за столиком становилась старшая медсестра, с самого начала кормления пациенток выходившая из процедурной с подносом, на котором вместе с пластиковым кувшином с водой было множество маленьких стаканчиков с лекарством для каждой пациентки индивидуально. Медсестра протянула стаканчик. Не заглядывая внутрь, как раньше постоянно это делала Аня, высыпала свое лекарство на язык, налила из кувшина в стаканчик немного воды и запила таблетки.

— Так у нее же мать померла…

— Марья Владимировна, пройдите-ка лучше, да посмотрите как там в столовой, — резко обратилась старшая медсестра к подчиненной.

Аня с опаской бросила взгляд на вспыхнувшую старшую медсестру, с настороженностью обернулась к двум остальным, и спросила у лениво поднимающейся со стула Марьи Владимировны:

— Чья мать померла? — но та даже не посмотрела, будто ничего и не слышала. — Чья мать померла? — повысив требовательный к ответу тон, обернулась к старшей.

Прежде чем старшая медсестра ответила Ане, в эту долю секунды она заметила в ее глазах нечто сочувствующее, что лучше всего отвечало на вопрос.

— Ты выпила лекарство? — вырвала она из рук Ани стаканчик и растерянно посмотрела в него. — Вот умница, — наигранно-нежно сказала она. — Все, иди, отдыхай дорогая.

Послушно, будто оглушенная, Аня развернулась, и как на самом деле собираясь отдохнуть, побрела в палату. В голове будто пронесся все замораживающий северный ветер подобный ледяному азоту, льдом останавливающий любое течение мыслей. «Померла», — фоном звучал замороженный голос Марьи Владимировны вместе с замеревшим сочувствующим взглядом старшей медсестры. «Чья мать померла?» — где-то вдалеке, над стужей проносился собственный ее голос. «Вот умница», — отвечала ей старшая медсестра.