Аня никогда не была в храме — представления ее были скудными. Для нее это множество старых картин с некрасивыми лицами, называемыми иконами, к которым надо ставить свечки, а для чего — понятия не имела. В этом образе обязательно мелькал какой-то высокий поп в черной рясе до пола и густой длинной бородой, а еще с обязательно суровым взглядом из которого сыпались сотни анафем, «или что там у них».

Порой прогуливая уроки, Аня наблюдала за женщинами с покрытыми головами и отталкивающе-застывшими лицами, размашисто крестящиеся правой рукой и быстрым движением тела совершающих поясной поклон. Видела еле ковыляющих, иссохших, сгорбленных, с веселым или страдальческим видом старух, чуть ли не падая поднимавшихся по лестнице и хватаясь за ее перила. Всякий раз, заметив что-то подобное у входа в храм, у Ани возникало чувство отвращения и стоя за оградой на тротуаре улицы хотелось подбежать к этим высоким большим дверям и шутовски, намеренно коверкая перекреститься и поклониться — бесцеремонно, несерьезно и смеясь. Она испытывала желание сделать это на виду и назло, потому как чувствовала, что за большинством этих застывших в раскаянии лицах есть что-то мелкое, приходящее только здесь, у стен, а в остальное время забываемое. «Одни маски и ширма», — всякий раз повторяла она.

Но не редко она ловила себя на мысли, что замечала в некоторых выражениях нечто обратное, которое ни при какой ситуации — как бы ей не было плохо на душе, как бы не была Аня раздражена и не злилась бы на весь мир за все и вся — не осмеяла бы. Тогда очень хотелось подойти и задать один лишь краткий, но всякий раз, проходя мимо этого храма, возникающий вопрос:

— Кому? — спросила сама у себя Аня и зайдя за ограду направилась к порталу — входу в храм.

И сил уже нет, и увесистая высокая дверь тяжелая. Ане пришлось ухватившись обеими руками за ручку, упорно тянуть ее на себя подаваясь спиной назад. Первым делом в глаза бросилась темень, которую, казалось, удерживали не отпуская стены храма. Миновав расписанный библейскими сюжетами притвор, Аня вышла в среднюю часть храма. В темени слабо виднелся отдаленный высокий иконостас с золотыми царскими вратами и несколько симметрично расположенных прямоугольной формы колонн, на которых, как и во всем храме, висели иконы. Перед некоторыми горели тусклые лампадки — кое-где виднелись догорающие тонкие свечи.

Слева от себя Аня заметила широкий деревянный прилавок с небольшой, со средний человеческий рост стеклянной витриной позади, на которой стояли различные иконы в разном оформлении: простые и богато украшенные. Подойдя к прилавку, Аня увидела за ним сидящую на стуле пожилых лет женщину, склонившуюся над книгой в руках. Казалось, что женщина заснула разглядывая страницы, потому что читать в такой темени невозможно.

Но Аня не взирая ни на что, не медля сказала:

— Мне нужно две свечки.

Женщина дернувшись тут же подняла голову на девочку, а затем юрко, как молодая, встала и подошла ближе к Ане.

— Какие?

— Две, — повторила Аня не поняв вопроса.

— Тебе какие нужны: большие, средние, или маленькие?

Аня замялась, перевалилась с одной ноги на другую и неуверенно ответила:

— Большие…

— Две большие, — сказала женщина и одним движением руки достала из под прилавка две свечи. — Шестьдесят рублей, доченька.

— Как? — удивилась Аня. — Платить надо? Но… Нет у меня денег!

— Может тебе просто свечки поменьше? — Женщина сама растерялась.

— Нет… — мямлила Аня. — Большие… Мне большие нужны. Мне же надо… А как я… без больших… — говорила она, не отрываясь взглядом от перед собой лежащих двух свечей.

— Но может быть…

— Большие… У меня же мама умерла… — не останавливалась Аня. — И Ленка покончила… А Ленке тоже большая… нужна.

— Возьми, возьми, доченька, — подвинула женщина свечи к Ане. — Иди. Иди к Спасителю поставь. Вон туда иди. Поставь, доченька, поставь конечно.

Не поднимая головы, Аня молча взяла две большие свечи и пошла вглубь храма. Встав у одной из немногочисленных горевших в храме лампадок, Аня всмотрелась в икону. Это изображение очень похоже на то, которое она видела в столовой психиатрической клиники, куда Элина приходила по ночам и напротив которого сидела. Перед Аней была Богородица с младенцем на руках.

Не понимая, что надо делать, прежде чем ставить свечу перед иконой — а Аня чувствовала, что что-то обязательно надо, — она только стояла и разглядывала изображение — в особенности доброе, материнское, с кроткой, еле заметной улыбкой лицо Богородицы. Вспомнив, что Элина говорила, как она приходит в столовую, садится на пол и просто думает, Аня решила дать ход своим мыслям — пусть они сами, как им вздумается ведут ее, как вели по ночам Элину. Хочется, Ане очень хочется верить, что ее то — Элину — они куда-то приведи, подальше от сколопендры и ближе к дитя. По другому и не может быть — пришла мысль Ане, — не может, иначе бы Элина не ходила по ночам и не сидела там одна. Как было бы хорошо сейчас позвонить, а лучше сразу поехать к ней, ведь она приглашала. Эля как и Лена — выслушает и непременно пособолезнует. Только ведь и ее Аня потеряла: нет номера телефона; она даже не знает в котором из поселке Элина проживает. Все потеряно. Аня одна и больше у нее никого нет.

«Ты знаешь свою тайную мечту?» — вспомнились слова Элины той ночью, когда они обе сидели напротив красного угла на полу.

«Которой я не хочу ни с кем делиться?» — услышала Аня свой голос.

«О которой ты сама раньше не знала, а когда она раскрылась тебе, не поверила, но при этом поняла, что это самая заветная твоя мечта, и больше ни о чем мечтать не хочется, кроме этого…» — будто сама Элина стояла около и шептала Ане на ухо.

— Стать чище, — чуть слышно сорвались два слова, удивившие саму Аню.

Словно передаваясь от свечей, дрожь пошла по правой руке, в плечо, грудь, охватив все тело и ноги. Аня снова плачет понурив голову. Шмыгает носом пробуждая эхо просторного храма. Какая правдивая, точная мысль и какая же она колкая, болезненная, жгучая! Сама мысль о чистоте показалась Ане чистой, и свет этого блеска обжигал, но обжигал особенно. В ней не было пустоты и отчаяния, обратно — было в этой мысли что-то с устремлением ввысь, с полнотой и надеждой. Слезы Ани и сейчас были горькими, и даже горше всех пророненных ранее слез, но тогда Аня почувствовала, на секунду, даже на долю, на мгновения почувствовала, до поры забыв, что эти слезы были не за зря — и в них заложен смысл, на столько большой, на сколько горячее было в то мгновение пылающее сердечко Ани.

В ту долю секунды она осознала, что каждый раз представляя безотрадный образ ржавой банки с голодными пауками, Аня желала только одного — чтобы нашелся, кто бы основательно опроверг ее, убедительно указав на иные образы — светлые, в которых нет оглушительного шума постоянно жующих челюстей и сотен неугомонных, скребущих землю лапок, тянущих за собой липкую паутину. Одно искреннее желание, что наконец протянется чья-то рука и выдернет ее из этого хищного членистоногого мира; поднимет вверх и унесет туда, где в водах сливаются небо и земля, где нет никакой грязи, а память забывает слово «скверна»; где никто не назовет убогой, а обращаются только по имени; где найдутся силы протянуть руку ближнему, а на улыбку получается ответить любовью и объятием; где нет всего этого ужаса кровавого пира на обтянутых кожей столах из костей!

С самого начала Аня только этого и желала, и ничего большего она так не хотела, как стать чище и светлее; сделать свое сердце искренним, лишенным противоречий и отдаться всей и полностью этому своему настоящему желанию — тайной мечте. Ведь и тогда, на крыше, когда она взяла с собой Лену, Аня случайно, сама того не осознавая, спрашивала себя:

«Ведь прежде чем стать чистой, надо испачкаться?»

«Ведь если не понять, что грязная, тогда зачем мытья?»

Тогда говорило искреннее, необъятное маленькое сердечко девочки Ани — горячо-ноющее, преходяще-вечное, само в себе светящееся.