Подняв голову, Аня никого не увидела. Тогда скорее, не желая терять даже доли секунды, она обернулась обратно к дивану, но он уже пустовал, будто никого и не было на нем. Рука также исчезла. Обернувшись вокруг себя, Аня уже никого не видела, только ярко залитый солнечным светом пустующий коридор отдельная.
4
«Тупой сон» — раздраженно заключила Аня. Ее нервировал контраст приснившегося и реальности, в которой погрязла вопреки всем своим желаниям. Сегодня Аня поняла, что в ней всегда зиждилась надежда, но что с того? Теперь же никакой надежды. Там — в призрачном сне — ослепительное солнце, а здесь сырость и мрак. Там мама с Леной живы и с радостью встречают Аню, а она счастлива видеть их — здесь же обеих кладут в сырые вырытые ямы, а Ане остается только смотреть, как все вокруг нее осыпается подобно истлевшему пеплу.
Там такие светлые лица! А здесь что? Чем дальше — тем хуже. Впереди еще большая пропасть, о которой Аня и помыслить не могла. То одиночество, та оставленность, из-за которых она постоянно полоскала в кровь руку, оставив десятки шрамом на ней, только растут, расширяются и настанет день, когда полностью поглотят ее. Проглотят и шрамы. Эта мысль сводила с ума — ввергала все тело в неистовую дрожь. Вот он — страх; настоящий страх. Страх неотвратимо надвигающегося одиночества; страх будущего: завтрашнего дня, следующего часа, приближающейся минуты. Ане предстояло прыгнуть в бездну, суть которой — ничто; словно молекулой ввергнутся в пустующий вакуум.
Не услышать теперь голоса мамы, ее постоянных вздохов, которые только раздражали. Не увидеть эту кислую физиономию Ленки, постоянно норовившую прикусить нижнюю губу, при виде чего хотелось разбить ей лицо.
Вернуть бы все обратно, немного обратно, можно и не на долго, но обратно… Аня бы сорвала эту простыню посреди комнаты и тот час же выбросила, чтобы самой больше не видеть ее. Не стала бы ждать, когда мама придет с работы и приготовит ужин, но сама бы отправилась на кухню до прихода мамы. С большой радостью — обернись время назад — Аня бы подскочила сейчас с кровати чтобы набрать в ванной ведро воды, захватить с собой швабру и самой, самой мыть: в комнате, на кухне, в коридоре, а когда устанет, начать вытирать пыль; натирать все до блеска. Если бы немного, чуть-чуть назад, Аня бы слова грубого не сказала. Может быть на добрые слова не хватило бы духу, но во всяком случае теперь бы она молчала больше и слушала больше, а ходила тише, и никогда бы более не хлопала дверью.
Вернуть бы! Если бы только вернуть, тогда Аня, только бы заметив, что Лену одолевает хандра, не сказала бы ей ни единого гадкого слова, а обняла и постаралась бы утешит, как когда-то подруга старалась утешить Аню. О, если бы Лена сейчас, как тогда, постаралась успокоить ее, она бы не за что, не за что не оттолкнула подругу. Предстань сейчас — в эту минуту — перед ней Лена, Аня бы даже бросилась к ней в ноги и просила прощения за все, чем обидела и расстроила подругу: за каждую дуру и идиотку, и не поднялась бы, не услышал в ответ: «Прощаю». Аня знает ее — Лена никогда бы так не сказала, а сама бы упала на колени, и сама бы просила прощения, как будто за ее плечиками есть хоть одна провинность.
Все пропало. Пропасть шириться, а дальше только хуже. Никогда уже, никогда не сказать: «Прости» — ни маме, ни подруге. Настало время сказать самое главное в жизни, произнести самое важное слово, но только сказать это уже некому.
Недавно казалось, что все налаживается. Хотелось измениться: перестать быть Аней и стать чистой, светлый Агнией, но Судьбу не обманешь. Себя не обманешь! Аня — это та самая Аня, на который с рождения стоит как проба особого качества: клеймо — скверна. Она — это тот самый большущий паук в банке, который пожирая сородича, не замечает, как третий уже поедает его спину. Аня хотела танцевать макабр и ее мечта исполнилась! Разве нет? Она теперь танцует с трупом своей лучшей подруги!
«Если бы не ты, она бы никогда…», — раздался крик ее матери в ушах Ани.
Не подав идею, что можно вот так вот, просто, когда совсем плохо на душе, взять и избавить себя от всех проблем… А всего лишь надо перетерпеть несколько минут боли! Если бы Аня тогда в кофейне не подала этой идеи, возможно… Возможно Лена никогда, никогда бы этого не сделала!
«Если бы не ты…»
Аня исполняет макабр с трупом своей матери! Столько времени держала ее в напряжении, всегда нагнетала обстановку, заостряла углы, говорила ужасные слова, лишь бы только сделать больно матери. Это она — решила Аня, — она и только она подкосила здоровье мамы — свела ее в могилу. Собственными руками выкопала яму той, которая выносила ее — родила подарив жизнь!
Скверна! Скверна засоряющая землю, отравляющая воздух, как тот разлагающийся труп рослого, лежавший между третьим этажом и крышей. Тогда Аня, не смотря на вонь, побуждающую к рвоте, нашла в себе силы, чтобы убрать с лица платок и в знак отвращения, неприязни и презрения плюнуть на почерневший труп. Тогда она не знала, что сама ни чем не отличается от вздутого тела отравляющего воздух.
Может быть на его совести не лежит смерть замученной матери и самоубийство не нашедшего поддержки лучшего друга. Может быть ему не пришлось душить подушкой немощную женщину и не приходило в голову поджигать дома и растворять наркотики в чужих напитках, а после гоняться по школе за жертвой, чтобы написать на ее лбу в еще больше унижение оскорбительное слово. Возможно, у него не сносило так голову, чтобы потом он бегал за обидчиками с палкой в руках и потеряв всякое чувство реальности бил ею уже беззащитного человека.
Он тоже скверна, но Аня само олицетворение этой нечистоты и ей еще тогда, год назад надо было последовать вслед за Наумовым, который — как теперь думала она — прознал свою природу, безусловно скверную, очень скверную, но не на столько, как природа Ани. Он сделал верное решение оставить эту землю. Ане тоже надо было оставить… И зачем она тогда сказала Ленке о своих планах? Тогда бы она не прибежала в комнату и не стала вытаскивать Аню из петли, а было бы куда гораздо лучше. Скверная девочка висит в петле черной комнаты — своей спальни настоящего дома — этажки; бледная, с головой на бок и высунутым припухшим языком, обомлевшими как веревки руками и ногами, а все остальные живы. Главное — остальные живы! Так было бы правильнее, решила Аня, но теперь ничего не поделаешь, не поправишь ошибки, не повернешь время назад.
«Нелепость я — вспомнила прежнее лежащая в темноте Аня, — абсурд, ошибка и насмешка Судьбы. Насмешка Бога, если он существует. Я убожество», — говорила она себе.
Богу тоже надо смеяться. Шутовской козел отпущения необходим во все времена! Лучше его назвать козлом посмеяния — так вернее! И почему ему не быть девочкой по имени Аня? Девочкой, ради смеха посаженной против воли в жестяную банку в самый темный угол с надеждой, но без шанса хоть раз увидеть свет, вдохнуть свежего воздуха. Пусть сидит и всякий раз поднимая голову, видит над собой блеклую, растянувшуюся в ухмылке злорадную Судьбу — ей тоже необходимо смеяться! И пусть дышит эта девочка; сколько угодно дышит застоялым, протухшим воздухом, тянущимся по самому дну банки.
Сквозь гул дождя, шумно побивающего крыши домов, плеска грузно падающих капель на пол комнаты; сквозь медленно отступающего в рассвете мрака, вновь послышалось всхлипывание Ани, слезы которой больно резали глотку и обжигали глаза. Грудь сжималась как в тисках, а сердце сдавливалось, превращая каждый последующий удар в пытку. Ужасно обидно знать — всем своим существом испытывать всю несправедливость происходящего. Испытывать на себе всю безотрадность прошлого, отчаянность настоящего и безнадежность будущего. Ужасно обидно знать, что не за что она терпит такое. Когда Аня появилась на свет, с младенчества веселая и любознательная; когда она росла и бегала, неутомимо крутясь как юла и постоянно хохоча и смеясь, никто, никто не спросил: хочет ли она такой доли, желает ли она? На Аню, как на библейского козла отпущения наложили руки и сказали: «Иди». Но куда? «Не важно, просто иди, а мы посмотрим». Аня — козел посмеяния.
