Это все есть в моей книжке — и ее число, и все остальное, что я про нее помню. Целую страницу заняла. Перечитываю записи каждый день, а толку? Ее так не вернешь.

С тех пор как она исчезла, прошло уже три с лишним недели. Почти месяц.

Хожу по городу, высматриваю ее. Она же где-то есть. Была бы у меня ее фотка — показывал бы всем, расспрашивал, да только фотки у меня нет. Все только в памяти.

Вообще-то я не люблю бывать где много народу. Обычно я держусь от людей подальше, смотрю под ноги, чтобы случайно в глаза не заглянуть, но теперь другая история. Заставляю себя лезть в самую толчею. Пробиваюсь сквозь толпу, а иногда стою и смотрю — проверяю все лица. И везде на меня тоже смотрят. Обычно полиция тут же меня засекает и велит не задерживаться. И все эти хождения-брожения, все старания не приближают меня к Саре. Зато чисел у меня теперь — завались.

Число есть у каждого. И смерть есть у каждого.

Крики, стоны, удары и боль — больно рукам, больно ногам, боль сдавливает голову, боль простреливает все тело. Меня пронзает железо, на грудь наваливается такая тяжесть — не спихнешь, — я истекаю кровью — ее не остановить, легкие не дышат, пытаются втянуть воздух, а его нет. Я проживаю все эти смерти. Они мелькают во мне — и оставляют следы. От каждой меня встряхивает. От каждой я не могу опомниться и теряю силы.

Я все записываю, пытаюсь вытеснить каждую смерть или группу смертей из головы — и загнать в записную книжку. Раньше так и получалось, а теперь — нет, и смотреть на толпу я могу не больше двух часов подряд. Потом голова переполняется. Тогда надо уходить — уходить подальше от людей, их историй, их концов.

— Черт побери, Адам, на тебе лица нет. Где ты был?

Стоит мне показаться на пороге, как бабуля начинает приставать.

— Где ты был? Куда ты вообще ходишь? С кем?

Хотел бы я, чтобы мне было куда деваться, — только некуда. Это мой дом. Ну, или типа того. Коробочка, в которой сидят два человека, которым нечего делать вместе. Протискиваюсь мимо бабули, топаю прямиком наверх, в свою комнату, и закрываюсь там. Вот чего я хочу, вот что мне нужно — закрытая дверь и никаких тебе лиц, никаких глаз, никаких смертей.

Лежу на кровати, сижу на полу — в голове все равно жужжит, я выбиваю ритм пальцами по спинке кровати, или нога у меня дергается, дергается, дергается… Нет, не могу я так сидеть и ждать. Надо что-то делать.

Достаю записную книжку, пролистываю страницы. Места, числа, смерти. Перечитываю по сотому разу. Везде сплошные «двадцать седьмые». Что же тут произойдет? Что произойдет в Лондоне, почему погибнет столько народу? В одних районах каждый третий — «двадцать седьмой», в других — каждый четвертый. Сколько вообще народу в Лондоне? Почти девять миллионов? Неужели трем миллионам осталось жить всего два с половиной месяца? Неужели и мне?..

Страшные это смерти — поломанные кости и хребты, размозженные черепа. Так погибают, когда дома рушатся, или взрываются, или на них что-то падает.

Да, похоже на войну или стихийное бедствие, потому что, если бы это была эпидемия — ну, грипп там, чума и все такое, — смерти были бы размазанные, правда? Не могли бы все умереть в несколько дней. И я бы не чувствовал того, что чувствую, когда вижу числа, — были бы жар, слабость и усталость. Правда?

Я вбил себе в голову, что во всем этом есть закономерность, надо только ее увидеть. Закономерность в распределении чисел. Они хотят мне что-то сказать. Потом мне приходит в голову, что записная книжка — это только начало, с этими данными можно как-то работать. У меня есть места. У меня есть даты. У меня есть разные виды смерти. Может, нанести их на карту? Бегу в гостиную за бабулиным автомобильным атласом. Когда бабуля слышит меня, то высовывает голову из кухонной двери, начинает что-то говорить, но я делаю вид, будто не слышу, хватаю атлас и лечу обратно наверх.

Карты в атласе мелкие, в середине разворота вообще ничего не разглядишь. Начинаю со страниц с подъездными дорогами, вырываю их. Отрываются они плохо, так что, когда я раскладываю страницы на столе, не хватает кусочков из середины. Достаю пенал из школьного рюкзака и начинаю прорабатывать записную книжку. Первым делом отмечаю каждого человека точкой, но карта такая мелкая — стоило поставить десять точек, и уже получилась полная каша. Понимаю, что занимаюсь ерундой, но все-таки сдаюсь не сразу, а потом выпрямляюсь, гляжу, что у меня получилось, беру страницы обеими руками, сминаю и бросаю к дальней стене. Ничего не выходит.

На столе лежит мой наладонник. Тоже маленький, но я им уже пользовался и на уроках, для домашних заданий, и в нем тонны всяких программ. Наверняка найдется и для этого. Эх, почему мама не разрешила мне завести комп?! Типа она не хотела, чтобы дома был Интернет. Там, типа, «одно вранье». Теперь-то мне ясно: она прятала от меня правду, и все тут. Если бы я узнал про нее и про папу, то задавал бы слишком много лишних вопросов. Если бы да кабы… Теперь-то чего париться?

Беру наладонник, включаю, иду и ложусь на кровать, обложившись подушками. Загорается приветствие: «Адам, добро пожаловать в сеть „Форест-Грин“. У тебя четыре невыполненных задания. Подробности и сроки…» Жму «Пропустить» и роюсь в программах. Функций — прорва, в том числе базы данных. Наверняка то, что нужно. Но не проверишь — не узнаешь.

Если чуть-чуть набить руку — раз плюнуть. Сначала создаешь такую большую таблицу с кучей столбцов. Надо только сделать так, чтобы искать можно было по любой категории и сортировать данные в любом порядке. Начинаю вбивать цифры из записной книжки. И тут я останавливаюсь.

«Адам, добро пожаловать в сеть „Форест-Грин“».

Я же в школьной сети — так, значит, все, что я тут делаю, могут подсмотреть?! Так и слышу мамин голос: «Никому не говори. Ни одной живой душе. Никогда».

Блин!

«Сохранить изменения в документе? Да. Нет».

Нет.

«Вы уверены, что хотите уничтожить эту базу данных? Да. Нет».

Да. Ввод.

Все, стер.

Выключаю наладонник и швыряю в дальний угол кровати. Чертова хреновина. В школе только и добиваются, чтобы мы все торчали в Сети, так легче держать нас под колпаком. Правильно мама говорила: лучше не иметь с этим всем ничего общего. Но насчет базы данных — это правильная мысль, я уверен.

На столе напротив меня стоит ноутбук. Настоящее ретро, наверное, папин. Интересно, может ли работать комп, которому уже шестнадцать лет? Слезаю с кровати, топаю туда, вытираю пыль с крышки рукавом, открываю ноутбук и нажимаю «Пуск».

Последним, кто нажимал эту кнопку, был папа. Бабуля называла его Терри. Мама называла его Жук. Когда он делал это в последний раз, ему было пятнадцать. Интересно, они с мамой тогда же познакомились? Может, она тоже тут была — рядом с ним, в этой комнате.

Экран загорается, из колонок, которые стоят на столе по обе стороны от ноутбука, орет музыка.

«Ты не один, я здесь, с тобой…»

Высокий пронзительный голос, от которого мурашки бегут по коже. Майкл Джексон. Он умер в том же году, когда и папа. Неужели папа это слушал — в последний раз, когда был здесь? Я то думал, он был крутой, мой папа, настоящий рокер. А тут такая слезливая попса… прямо пробирает. Закрываю глаза и слушаю песню до конца. Какой была бы моя жизнь, если бы он был здесь? Вот если бы тут был он, или мама, или кто угодно…

Ужасно трудно одному.

В комнате кто-то есть. Стоит на коленях у моего матраса… треплет меня за плечо. Это он! Он здесь! Нет уж, хватит!

Выбрасываю руку из-под одеяла — кулак врезается ему в подбородок.

— Ой! Ты чего?!

Не тот голос. Моложе и выше. Знакомый.

— Сара, Сара, это я, это Винни!

Я не дома — постель на полу, окно с другой стороны. Тут я вспоминаю, как Винни вел меня какими-то проулками к себе, в этот заброшенный дом, по лестнице на самый верх. Показал мне эту комнату — матрас на полу и больше ничего — и сказал: «Вот, это твоя, если хочешь». Я оглядела ее — дощатый пол, окно завешено простыней — и, несмотря ни на что, страшно обрадовалась. Моя комната, моя территория, мое жилище.