И тут до меня доходит: я не видела Вэл с тех пор, как Адам подтолкнул ее за плечи и отправил в огонь. Ее не было во дворе, когда я вышла, но я слышала ее в огне. Я чувствовала, как она берет меня за руку и ведет. Ведь было же!

— Сара! — Адам смотрит на меня в упор. — Сара! Где бабуля?

Он не хочет оставлять ее в развалинах. Он весь в ожогах, просто весь. Надо отправить его в больницу, чтобы ему там обработали спину, но он отказывается.

— Она там, — говорит он, глядя на дом. — Там бабуля. Никуда я не пойду.

Были бы у него силы, он бы бросился туда, но огонь полыхает вовсю, и к тому же Адаму не встать на ноги. Он и сам еле спасся. И Мию спас.

Пожарные не приехали, только горстка соседей беспомощно смотрит, как догорает дом. Понемногу они расходятся по домам, тоже пострадавшим от подземных толчков, или искать помощи. Мы остаемся во дворе — Адам, мы с Мией, Люк и Марти, — смотрим и ждем. Ждем, пока пламя не унимается и столб дыма не тает. И на ночь устраиваемся в нескольких метрах от тлеющего пожарища.

Утром становится ясно, что ничего тут не поделаешь: от дома ничего не осталось, он превратился в груду пепла, горелого дерева, закопченного металла… и где-то там лежат человеческие кости. Мама — и Вэл.

Адам все глядит и глядит на обугленные развалины.

— Адам, — говорю я, — ничего не получится.

Я хочу поскорее отсюда уйти. Найти кого-нибудь, кто его полечит. За ночь кожа у него на спине вздулась и пошла волдырями. Он уверяет, что ему не больно, но мне-то больно даже смотреть на него. Не понимаю, как человек с такими ожогами может выжить. И очень рада, что он жив. Правду говорят, мы не ценим того, что у нас есть, пока не потеряем. А я чуть не потеряла Адама. Думала, уже все. А он ушел и вернулся.

— Ее нет, — говорю я мягко, как могу. — Адам, мне так ее жалко…

— Нельзя бросать ее здесь.

Меня тут же переносит в Карлтон-Виллас, и Вэл глядит на руины своего дома. Она не хотела уходить, но я ее заставила. А теперь мне надо заставить Адама уйти от нее.

— Мы для нее уже ничего не сделаем, — говорю. — Надо найти врача. Тебе.

— Почему…

Я думаю, это он про свои ожоги спрашивает. Сам он не может на них посмотреть, только краем глаза, так что не знает, насколько все плохо, но тут он говорит:

— Почему она погибла, Сара? Как так вышло, что у нее число изменилось?

— Не знаю. Вэл считала, ты можешь менять числа. Она мне так говорила, и я тоже так считаю, Адам. Не знаю, сколько народу уехало из Лондона, но это сотни, если не тысячи. Ты их спас. И Мию тоже.

Тут он смотрит на меня.

— Насчет сотен и тысяч — не уверен. Мало ли какие у них с самого начала были числа, а вот Мия… Мия — другое дело. Ты же знаешь, какое у нее было число, — говорит он.

— Да. Видела в твоей записной книжке.

— Я ошибался. Я видел числа, а они оказались неправильные.

— Нет, ты их видел, но они изменились. Это ты их изменил.

Он отворачивается, на глазах у него слезы.

— Я хотел спасти Мию, но я же не хотел… не хотел…

Дальше можно не говорить. Я понимаю. Он не хотел, чтобы погибла его бабуля.

— Это из-за меня, Сара, да? Это я ее убил!

— Нет, конечно! Ты спас кучу народу, ты…

Замолкаю. Он снова смотрит на меня, и в глазах у него мука. Я пытаюсь подобрать нужные слова, сделать так, чтобы ему стало легче. Только иногда бывает так, что легче не станет, как ни старайся. И никакими дурацкими словами тут не поможешь.

— Не знаю я, Адам. Я ничего не понимаю про числа. Не знаю, какие у них законы. Может, это сделал ты. А может, сама Вэл. Она хотела тебе помочь. Она так тебя любила, Адам. Вэл была сильная женщина.

— А я ее терпеть не мог, Сара. Терпеть не мог — и все равно любил. И так ей этого и не сказал.

— Ей было не нужно. Она и так все понимала.

— Правда?

— Конечно правда.

Он мотает головой и смотрит в сторону.

— Адам, — говорю, — ты спас тысячи жизней. Ты настоящий герой.

Он все равно не хочет на меня смотреть. Не отвечает. Только в уголке глаза набегает слеза и катится по обожженной щеке.

Несколько недель мы торчим в Лондоне: сначала в полевом госпитале на Трафальгар-сквер, потом, когда мне говорят, что опасность миновала и ожоги заживают, в лагере в Гайд-парке. Не знаю, чего мы ждем. Наверно, думаем, будто вот-вот начнется нормальная жизнь. Дни складываются в недели, ничего вроде бы не меняется — только очереди становятся длиннее, а дневной рацион — меньше.

По ночам в городе совсем темно. Электричество так и не наладили. У нас есть генераторы, но в десять свет гасят, и до рассвета темно, хоть глаз выколи.

В палатке нас пятеро, но такое чувство, будто пятьсот, особенно после очередной ночи, когда мальчишки не дают спать, вертятся, плачут. Они не виноваты. То, что раньше снилось Саре, сбылось и досталось всем нам, даже детям. Особенно детям. Когда кто-то из мальчишек плачет, то будит второго, и они заливаются хором и в итоге мы все не спим. Сара старается как может, но ведь темной ночью им нужна не она. Им нужна мама. А мама больше не утешит их и не успокоит.

Мне тоже снятся страшные сны. Все время одно и то же — маленькая фигурка уходит от меня в огонь. Не могу до нее дотянуться. Она не слышит, как я зову ее. Не оборачивается. И мне приходится стоять и смотреть, как пламя поглощает ее.

Сара вообще толком не спит, ей хватает хлопот с мальчишками и с Мией. Самое интересное, что с Мией как раз все очень мирно. Она не плачет. Поест, поспит, еще немного поест. По идее трехмесячный ребенок в таком месте — это просто катастрофа, хуже и представить себе нельзя, но с ней — одно удовольствие: она спокойная, довольная, даже веселая. Когда мне кажется, что я дошел до предела, когда я думаю, что больше не могу, я беру ее на руки и держу — и снова чувствую себя человеком.

Солдаты, которые заправляют всем в лагере, объявляют, что воду теперь тоже будут нормировать, и я понимаю — пора уходить.

— Куда нам податься? — спрашивает Сара.

— Не знаю. Куда-нибудь, где выращивают всякое съедобное. Куда-нибудь к реке, чтобы воды было сколько угодно. Куда-нибудь к лесу, чтобы было что жечь и чем греться.

Сара вздыхает:

— За город, значит. Там ничего нет, Адам. Мы будем голодать. Мы умрем.

— А это, типа, жизнь? В лагере холера. Об этом помалкивают, но я слышал, уже три человека умерли. Сара, пора забирать отсюда детей. Это плохое место.

Она мрачнеет и прижимает Мию к себе.

— Адам, что, у мальчиков плохие числа? Какие у них числа?

В животе у меня холодеет. Про числа мы не говорили. Я пытался отгородиться от них, ни на кого не смотреть, не думать про них, потому что стоит задуматься, и шарики за ролики заходят. И вот опять нахлынуло, будто плотину прорвало.

— Сара, да при чем тут числа?! — Сам не заметил, как сорвался на крик. — Числам нельзя верить! Они меняются! Плохие превращаются в хорошие! Хорошие в плохие!

Сара протягивает руку и гладит меня.

— Ладно, ладно, Адам. Все нормально. Успокойся. Мы уйдем отсюда. Уйдем.

Пытаюсь взять себя в руки, дышать как положено, перестать раскачиваться взад-вперед.

— Прости, Сара. Я не хотел взрываться. Просто… просто…

— Понимаю, понимаю, — утешает она меня. — Сегодня уже поздно уходить. Завтра утром.

Утром мы тихонько собираем убогие пожитки.

— Интересно, правильно ли мы поступаем? — спрашивает Сара перед тем, как выйти из лагеря. Под глазами у нее темные круги, щеки совсем ввалились. И все равно она красивая. Ничего не могу поделать — любуюсь ею, и, когда она смотрит мне в лицо и ждет ответа, ее число снова заполняет мои мысли, и мне ужасно хочется, чтобы все было взаправду. Ее число — это любовь, надежда и свет. Ее число заставляет меня верить в хеппи-энд.

Беру ее лицо в ладони и нежно целую.

— Да, Сара, — говорю. — Мы поступаем правильно. Все будет хорошо, вот увидишь.

Самому хочется в это верить. Я и верю. Честно. Оглядываемся кругом в последний раз, потом Сара сажает Мию в слинг, протягивает мальчишкам руки, я беру мешки, и мы уходим.