— Бери, конечно, — говорю. — Спасибо… э…

— Нельсон.

— Нельсон. Спасибо, Нельсон. Меня зовут Адам.

— Да ладно. Мне самому интересно.

Ничего не поделаешь, приходится на него посмотреть — и сердце у меня снова падает. Число. 112027. Он нанесет на карту собственную смерть.

Я хочу вырвать у него распечатку, забрать от греха подальше. Он мне уже не чужой, так что лучше не надо… но вместо этого слышу собственный голос:

— Где ты живешь?

— В Черчилль-Хаус.

Снова гляжу на него — и проваливаюсь, падаю, пол уходит из-под ног, лечу в темноту. Ухватиться не за что, а со всех сторон в меня летят кирпичи, обломки стен, потолочные балки, все вперемешку…

— Адам!

— А?

— Ты чего? Что ты на меня так… уставился?

— Нет, ничего. Прости, у меня бывает. Я не нарочно.

Нервная ухмылка у него то загорается, то гаснет. Дерг, дерг, дерг. Он подносит руку к лицу.

— Ну тогда до завтра, — говорит он. — А то останься. Сегодня опять интегралы.

— Нет, я пойду. До завтра.

Надеваю рюкзак на плечо и выхожу из класса, но у меня такое ощущение, что кто-то во мне, кто-то очень большой, хочет остаться. Если бы я был поумнее — если бы мог остаться и не чувствовать себя дураком, — как раз нашел бы себе отличное местечко, где нормально быть не таким, как все. Хотя бы на час.

Снаружи все разбились на кучки и компании. Парами-тройками — болтают, группами побольше играют в футбол или баскетбол. Тут быть не таким, как все, не круто.

Нахожу тихий уголок, проверяю, что никто на меня не смотрит, и достаю записную книжку. Вношу туда данные Нельсона. Я-то надеялся, это меня успокоит, — только нет. Во мне поднимается паника, я ничего не могу поделать. Нельсон — хороший парень, из тех, кто в жизни мухи не обидит. Почему он погибнет так рано? Это несправедливо. Неправильно. Ему и трех месяцев не осталось — и все. А может, и мне тоже.

Когда я беру в руки записную книжку, такое чувство, что все эти смерти взывают ко мне, умоляют, чтобы их услышали. У меня в руках будущее города — жуткое, жуткое, страшное будущее. Вся эта боль, эти голоса, предсмертные крики — они во мне, в ушах, в мозгу, в легких. Мне этого не вынести. Сейчас взорвусь. Не выпуская книжку, я поднимаю руки к голове, сдавливаю виски, накрепко зажмуриваю глаза. Пытаюсь правильно дышать — «вдох через нос, выдох через рот», — но горло так перехватило, что туда ничего не проникает, а гул в голове такой громкий, что собственных мыслей не слышно. Слов не слышно.

— Чего это ты тут делаешь, чудила?

Узнаю этот голос. Приоткрываю глаза — чуть-чуть. Передо мной — четыре пары ног, четыре человека. Голову можно не поднимать, и так понятно, кто это. Мне не надо видеть его число, чтобы ощутить запах крови и смертельный ужас. Джуниор с шестерками.

— Чего это ты тут делаешь, дебил? Что у тебя за книжка?

Я как будто перенеслась в прошлое. Наверное, так нее было в старые времена, в семидесятые, до мобильников, компьютеров и МР3-плейеров. У меня-то есть и мобильник, и барахляный налодонник, который выдали в школе, но я их не включаю: по ним меня могут вычислить, а я не хочу, чтобы меня вычислили.

Винни с приятелями высокой технологией не интересуются, кроме древнего CD-проигрывателя (да-да, CD!) и старенького телика. Я не интересуюсь даже теликом. Включишь — а там только реалити-шоу про каких-то уродов или по тридцать пятому кругу гоняют старые грустные сериалы, которые и в первый-то раз смотреть не стоило, или новости. Новости — это вообще жуть. По всему миру войны, полпланеты затопило, на другой половине засухи и все мрут без воды. Я ничем не могу помочь, так какой смысл об этом знать? Когда я в последний раз смотрела новости, там сказали, туннель под Ла-Маншем закрыли, чтобы прекратить нелегальную иммиграцию из Африки. Чего они сюда рвутся-то? Тут свои проблемы, наводнения, беспорядки, отключения электричества… так что, если кому-то сюда хочется, пусть приезжает, вот честное слово. Сразу поймет — здесь тоже не медом намазано.

Наверное, было бы хорошо, если бы побольше народу жили как мы. Наверно, вы думаете, мне не хватает всего, к чему я привыкла? Роскошный дом, тренажерный зал, домашний кинотеатр.

Единственное, по чему я скучаю, — это бассейн, потому что пузо у меня уже огромное. Так и тянет меня книзу, когда я хожу, и человеком я себя чувствую только в ванне. Да, поплавать было бы неплохо. А все остальное у меня в полном порядке.

Кроме Винни, здесь живут еще два парня — Том и Фрэнк. Оба сидят на героине. Думаете, мне страшно жить с ними под одной крышей? Нет. Никто мной не интересуется — в смысле, не пристает. Они же думают только о следующей дозе. А Винни на самообеспечении — он дилер. У него постоянные клиенты, например Мэг и ее подружки-воровки, и он сам их обходит. Здесь никто не бывает. Винни никого не пускает. В кухне внизу есть пара бейсбольных бит на всякий случай, но я тут живу уже с месяц, и пока все тихо.

В уплату за жилье я готовлю еду. В жизни не думала, что у меня это получится, — раньше-то было не нужно. В первый день я захожу в кухню. Бардак. То есть не то слово. Начинаю разгребать. Все равно заняться нечем. Вечером варю на всех макароны и тру туда сыр. Больше ничего в холодильнике не нашлось.

Наутро Винни притаскивает гору овощей.

— Тебе полезно есть овощи и фрукты, — говорит он. — И зелень.

— Откуда это ты нахватался таких познаний?

Он пожимает плечами:

— Не знаю, а что? Когда человек беременный, ему надо хорошо питаться.

— Наверно, только я не представляю себе, что с этим делать.

— Свари супчик, — советует Винни. — Покроши — и в кастрюлю.

Я так и поступаю. И получается у меня — вкуснятина. Все едят. Вообще-то мои соседи — те еще обжоры. Иногда за весь день ни крошки не проглотят. А я — да. Дело не в том, что я должна есть за двоих. Когда сам готовишь еду, начинаешь ее ценить.

И вообще мне это нравится — возиться в кухне, наводить порядок, готовить на троих соседей. Странно — вообще-то меня бесит все это средневековье, что, мол, женщина должна сидеть дома и ухаживать за мужчинами. Как моя мама — всю жизнь. Прислуживать другим. Бегать, суетиться, чтобы все было идеально — чистенький дом, чистенькая одежда, обед на столе. Меня от этого мутит. А теперь я делаю то же самое, но это совсем другое дело. У нас другая семья. Семья, где половину времени ни у кого нет сил даже есть. Семья, где никто не спрашивает, откуда взялась еда. Семья, где всех время от времени рвет во дворе, но никто не жалуется.

Но еще это семья, где никто никого не осуждает, где никто ни к кому не лезет в трусы, где, несмотря ни на что, чувствуешь себя в безопасности. В этом домишке на Джайлс-стрит мне уютно, как никогда в жизни.

Когда я не готовлю и не убираю, то рисую. Нашла старые обои и начала развлекаться. Винни это замечает.

— Цыпа, да это же просто супер! — кричит он и приносит мне скотч, чтобы приклеивать картинки на стену. Рисую все подряд — что видела, что помню. Один раз застала Винни с ребятами вповалку спящими в гостиной внизу — нарисовала и их. Решила, что им понравится — так и есть. Они вешают рисунок на стену. Но Винни от него становится грустно.

— Это же моя жизнь, Сара. Ты нарисовала мою жизнь.

— Ты такой довольный, когда спишь. Спокойный.

— Я не сплю, я под кайфом. И никакой я не довольный — это раньше был. А теперь дозу раздобыл — уже радость.

— Все равно. Мне бы такое спокойствие.

Лицо у него темнеет, как будто солнце скрылось за облаком.

— Ни к чему оно тебе. Если бы я решил, Сара, что ты сама можешь тут заторчать, я бы тебя тут же выставил. Тебе не положено. У тебя ребенок будет.

— Да я не об этом…

Или об этом? Если подумать, жизнь у меня дерьмо. Такую реальность никому не посоветуешь. Значит, если есть способ ее приукрасить — травка, колесо, игла, — почему бы и нет?

— Хочешь быть чистым — для начала не пачкайся. Не начинай. Не делай первого шага!