— Куда это подевалась твоя девушка?

— Поглядела повнимательнее — и сразу свинтила!

— Да ну его, все равно ни хрена не слышит.

Все это меня бесит — эти дебильные шуточки, — но я не обращаю на них внимания. Фигня все это. Здесь все фигня.

Сижу на уроках и прямо чувствую, как время уходит, — учителя-то ни черта не знают. С утра до вечера талдычат про историю с географией и литературу с физикой, а я-то понимаю — все вот-вот рухнет и нам кранты, осталось несколько месяцев! Слова, слова — тектонические сдвиги, глобальное потепление, предельное потребление нефти, предельное потребление воды, — разве это связано с тем, что происходит за окном, в Лондоне, сегодня? Здесь что-то началось, и теперь все переменится и половина народу в классе погибнет. В школе про это не рассказывают.

Надо разыскать Сару. Она что-то знает, зуб даю. А где она — непонятно, но не здесь, и если я буду сидеть на попе ровно, то точно ее не найду. Учительница выводит на экран классного компьютера карту мира и велит нанести границы тектонических плит на контурную карту, которую она разослала на наши наладонники.

Лезу в рюкзак за наладонником — а вместо него вытаскиваю Сарин пенал. Я взял его, когда она убежала из кабинета рисования, чтобы не потерялся, — думал, отдам на следующий день вместе с моим портретом, который она нарисовала. Расстегиваю молнию на пенале и заглядываю внутрь. Там нет ничего, кроме карандашей, ручек и стиралок, но у меня такое чувство, будто я заглянул куда нельзя. Собираюсь закрыть его, но тут мне бросается в глаза какая-то надпись внутри — ее имя и адрес, аккуратно, печатными буквами, черной ручкой. Провожу по ним пальцем, как по маминому письму, — хочу почувствовать, что это — ее. Перечитываю адрес раз, другой, пока не запоминаю наизусть. Кручу его в голове до конца урока — и когда звонит звонок, я уже знаю, что делать.

Вместо того чтобы идти домой, я вбиваю Сарин адрес в наладонник, и навигатор прокладывает мне маршрут. До Хэмпстеда больше шести километров, и я топаю туда час с лишним, но пройтись мне очень кстати. Такое ощущение, что занят нужным делом. Такое ощущение, что занят.

Когда я дохожу до ее района, то начинаю сильно сомневаться, стоило ли соваться сюда. Сплошные особняки, большие, с электрическими воротами. Неужели Сара и правда здесь живет? Я знаю, ее возят в школу на роскошной тачке, слышал, как про это болтали, но тут совсем другая история. Ясно, почему ей больше нравится сидеть дома, а не в школу ходить. Жил бы я в таком месте — носу бы наружу не показывал.

Номер шесть прячется за высоченной кирпичной стеной с двумя видеокамерами наверху. Ворота стальные, сплошные — нипочем не подглядеть, что там внутри. Решетка домофона с кнопкой под ней. Кнопку я нажимаю — иначе за ворота не попасть. Почти тут же из решетки раздается женский голос.

— Да?

Прокашливаюсь.

— Я пришел повидать Сару. Я ее друг из школы.

— Из какой школы?

— «Форест-Грин».

Молчание. Потом ворота начинают открываться. Я решаю, что это приглашение, и шагаю по подъездной дороге — под ногами хрустит гравий. Дом у нее — полный отпад. Весь белый, спереди большие колонны. У дверей припаркован черный «мерс», рядом — красный «порше». Офонареть! Ее семейка — не просто богачи, они миллионеры!

Когда я подхожу, входная дверь открывается, но это не женщина, с которой я говорил по домофону, — это мужчина. Здоровенный такой, высокий, а кажется еще выше, потому что стоит в дверях, а я — внизу у крыльца. На ногах у него черные мокасины, блестящие, дорогущие. Темные брюки от костюма и наглаженная белая рубашка с закатанными рукавами. Галстук он распустил. Смотрит так, будто меня кошка в зубах принесла, — а я вижу его число. 112027. Еще один. Сарин папа.

Войти он не предлагает.

— Ты что-то знаешь о Саре? — спрашивает он. — Ты ее видел?

Значит, дома ее тоже нет. Подалась в бега.

— Нет, — говорю, — я ее уже несколько дней не видел. Думал, она здесь. Хотел поговорить.

— Поговорить?

— Ну да, мы… мы дружим. — Как-то коряво это у меня выходит.

— Она дружит с тобой! — Он мне то ли не верит, то ли не хочет верить. Не нравится он мне и тон его не нравится.

— Ну да, — говорю, — на рисовании вместе сидим.

— Она тебе нравится, так ведь? — На что это он намекает?

— Ну да. Я же сказал — мы дружим.

Он выходит за дверь и начинает спускаться ко мне.

— Она пробыла в школе всего несколько дней, — говорит он. — И сбежала. Что ты с ней сделал? В школе? Что ты с ней сделал?

— Ничего. И не ссорился. Мы дружим. Вот и все.

Соображаю, к чему он клонит, — видно по тому, как он набычился, — и понимаю: пора сваливать. Пячусь от него, но убежать не успеваю.

Он выбрасывает руку вперед, хватает меня за горло и прижимает спиной к колонне. Наклоняется ко мне, дышит прямо в лицо, сдавливает шею, сейчас задушит.

— Ты к ней полез, да? Полез к ней своими грязными лапами, к моей дочери!

— Нет! — выдавливаю я. — Вы что!..

— Не выдержал и руки распустил, так ведь? Ах ты, гаденыш! Гаденыш!

Тычет мне своим числом прямо в глаза. Тоже «двадцать седьмой», но не такой, как все, — смерть у него другая, она идет изнутри, боль исходит из всего тела, стреляет от самого плеча, врывает его.

— Гэри! Что случилось?

За его спиной, за порогом, появляется женщина. Наверное, Сарина мама. В халате, босиком.

— Что там? Что-то выяснили?

Папаша ослабляет хватку.

— Нет, — откликается он. — Ничего.

Я вырываюсь, растираю горло, ребра ходят ходуном — никак не отдышаться.

— Ничего, — повторяет он. Глядит, как я ковыляю по гравийной дороге, потом пускаюсь бежать. Слава богу, ворота еще открыты, — я выбегаю наружу и несусь со всех ног. Не останавливаюсь, пока не выбираюсь из этого душного пригорода и не попадаю в обычный человеческий район, где есть магазины и кафе и дома выходят прямо на улицу.

Влетаю в первую же газетную лавочку, покупаю себе колу, открываю банку, едва расплатившись.

— Э-э, в магазине нельзя! Только на вынос! — кричит парень за кассой. Ну его. Сахар из газировки шибает в кровь, трясучка понемногу унимается. Уф, хорошо, отпустило. Я уж думал, он меня убьет. Вот козел! Нет, я понимаю, он волнуется за дочку, но это же ненормально — вот так бросаться на человека, он же меня чуть не задушил!

Допиваю колу и протягиваю банку кассиру. Он кивает в сторону бачка для вторсырья и дает мне мои пять центов с таким видом, будто от сердца отрывает.

— Спасибо, чел, — говорю я ему, выхожу из лавки и двигаю к дому. Ноги устали и едва плетутся, а в мыслях по-прежнему переполох. Сары нет дома. И в школе нет. Где ее носит?!

Трехкомнатная квартира на шесть девушек, в том числе и меня. Ничего так. Девушки встречают меня спокойно, показывают уголок, где можно бросить рюкзак.

Мэг знакомит меня с остальными, потом ведет в кухню и делает нам яичницу с жареной картошкой. Умираю с голоду. По утрам кусок в горло не лезет, зато к вечеру я все смету, что не приколочено.

— По-человечески ем раз в день, — говорит Мэг. — А в остальное время диета рок-чики — сигареты, водка и… ну, сама знаешь.

При этой мысли у меня подводит живот. Я в жизни не пила спиртного, в жизни не курила — и сейчас тем более не буду.

Наверное, я скривилась, потому что Мэг добавляет:

— Придется тебе пить. Тут все пьют. Иначе свихнешься. Ну, может, не сегодня, не в первый вечер.

— Почему свихнешься? Тут вроде неплохо…

Лицо у нее не меняется — только в глазах что-то мелькает. Что здесь делается? Открывается входная дверь, входит какой-то мужчина и прямиком шагает в кухню. Невысокий, всего на несколько сантиметров выше меня, но крепко сбитый, мышцы так и распирают рукава джинсовой куртки. В одной руке у него сигарета, в другой — ключи от машины.

— Все нормально? — спрашивает он у Мэг и наклоняется поцеловать ее в губы. В последний момент Мэг отворачивает голову и подставляет ему щеку. — Чего ломаешься, сука? — говорит он, и в голосе его звучит такой холод, что у меня полосы встают дыбом. Тут этот человек замечает меня — и заговаривает совсем по-другому. — А это у нас кто? — интересуется он и смотрит уже только на меня.