Я в туннеле, где дорога проходит под рельсами. Машин тут почти не бывает, а пешеходов много: они идут из жилых кварталов на Хай-стрит. Все равно днем я могу рисовать сколько угодно. Удивительно, толпа идет себе мимо, и никто мне ни слова не говорит. Наверное, дело в том, что картина у меня такая масштабная, вот прохожие и думают, будто это официально, а может быть, считают, все веселее, чем глухая стена.

Прихожу сюда при каждом удобном случае, даже на Рождество. Странное у нас Рождество. Без елки, без украшений, зато с подарками. Когда я утром спускаюсь в кухню, на столе лежит маленький полиэтиленовый пакетик. В нем коробка конфет для меня и вязаная шапочка для Мии с запиской: «С Рождеством! От Винни, XX».

Мне стыдно: у меня-то для него ничего нет и денег тоже нет, так что перед уходом я делаю чай и гренки и несу ему в комнату. Завтрак в постель: это же приятно, правда? Винни спит без задних ног. Сначала я думаю разбудить его, чтобы он увидел, что я сделала, но мне становится совестно, поэтому я просто ставлю кружку и блюдце на пол возле матраса.

Мию я беру с собой. Она лежит в старой коляске, которую Винни притащил со свалки. Дома я Мию никогда не оставляю. Они ребята хорошие, не поймите меня неправильно, и ничего плохого ей не сделают, но ведь наркоманы есть наркоманы. Я их не сужу: кто я вообще такая, чтобы судить? Просто Мия — моя главная драгоценность. Не могу ею рисковать.

Вот я и рисую, пока она разрешает, иногда по два-три часа подряд. Картина понемногу складывается, и мне она очень нравится. Можно сказать, я и забыла, что именно я рисую, так меня увлекает физическая сторона рисования, создания чего-то материального. И когда я отхожу на несколько шагов и смотрю, как у меня получается, результат застает меня врасплох. Столько насилия, столько хаоса, столько страха. Это все было во мне — я такая внутри.

Эмоции включаются только тогда, когда я рисую Адама. Это он, тут нет никаких сомнений; получается, я выставляю его на всеобщее обозрение. Начинаю нервничать. Разве можно рисовать на этой стене живых людей? Имею ли я право? Но потом я думаю: нельзя врать самой себе. Это же не сон, не фантазия, а правда. Мое дело — предупредить. Вот я и рисую Адама так, как я его вижу: в красивых глазах отражается пламя, лицо в ожогах, — и Мию тоже рисую, и ставлю дату.

И вдруг все готово. Картина очень большая, одним взглядом ее не охватить. Нужно идти вдоль нее и рассматривать по частям. Зато вот он. Кошмар, с которым я так долго жила. Теперь он не во мне. Я это сделала.

Хожу туда-сюда и рассматриваю картину. Кое-что хочется исправить, кое-что могло быть и лучше, но возиться с мелочами я не собираюсь. Темнеет. Укутываю Мию получше.

— Пошли домой, Мия. Поспим.

Часами валяюсь в постели. Когда я засыпаю, те же самые мысли превращаются в такие страшные сны, что приходится силой просыпаться. Не понимаю, где я. Окно не с той стороны, столик у кровати не той высоты. Это не Уэстон. Где я, черт побери? Где мама?

Потом в голову вползает реальность, но лучше от этого не становится. В придачу к костру, драке, Джуниору и Саре есть еще кое-что. 112027. Еще на день ближе. Время бежит. Если я хочу что-то предпринять, пора браться за дело: только что я могу сделать? Да ни фига. Только валяться и слушать, как часы тикают, слушать, как сердце бьется, и думать, как было бы хорошо оказаться за миллион миль отсюда и вообще стать кем-нибудь другим.

Полиция приходит за мной с утра пораньше. В шесть утра на второй день Рождества, как раз в день подарков. Слышу, как они колотят в дверь — и тут же переношусь обратно в Уэстон, и к горлу подступает тошнота. Слышу голоса — их и бабулин, — и вот бабуля уже в моей комнате.

— Тебя хотят допросить, не здесь, в участке. Одевайся-ка. Я тоже поеду. Хотят обыскать дом, пока нас не будет, ордер принесли и все такое.

— Блин!

— Адам, только не надо кобениться. Не тот случай.

— Я ничего не сделал.

— Знаю. Ты жертва, я им так и сказала, но ты там был, тот мальчик погиб, поэтому они обязаны тебя допросить.

Оглядываю комнату. Это все, что у меня есть, моя территория, дикая смесь моих и папиных вещей. Не хочу, чтобы тут кто-то копался, рассматривал чужое имущество.

— Вставай, сынок. Нам дали всего пару минут на сборы. Ах да, записная книжка…

— А что?

— Давай ее сюда. Не хотелось бы, чтобы ее нашли, правда?

Записная книжка! Там же смерть Джуниора описана в подробностях — черным по белому! Я ее предсказал. Запланировал. Она предумышленная. Моя записная книжка сделает из меня убийцу.

— Ты читала?..

Могла бы, когда я в последний раз давал книжку ей на хранение.

Бабуля мотает головой:

— Мне не нужно. И так знаю. Там, в ней, твои даты — твои числа.

— А еще компьютер. Папин ноут, я туда все ввел.

Она пожимает плечами:

— Тут я ничего поделать не могу.

Мы глядим друг на друга — и вдруг я понимаю, что на нее можно все вывалить.

— Баб, он мне угрожал. Но я его не убивал. Это не я.

Она прижимает палец к губам.

— Ни слова им не говори, — шепчет она. — Ни словечка!

Допрос длится до вечера.

Я не говорю ни слова.

— Кто еще там был?

Ага, щас, так я вам и сказал.

— Почему ты упал в огонь?

А как вы думаете?

— Ты видел у кого-нибудь нож?

Понемногу становится понятно, что нож не нашли. Где-то он лежит — его выбросили, спрятали или носят при себе.

Ножа у них нет. Имена есть, а улик нет.

Жду, что вот-вот все будет как в детективном сериале — кто-нибудь заглянет в дверь, подбежит и шепнет на ухо следователю: появилась главная улика, убийца найден, дело закрыто. «Все прошло по плану. Мальчишка попал в засаду, у него не было шансов». И на лицах у них, как положено, появится победная улыбка: мы его поймали. Но ничего такого не происходит.

Бабуля беседует с адвокатом — это молодая женщина, смуглая, взвинченная, она сидит с нами и все время что-то записывает в свой ноут. Потом закрывает ноут и тоже принимается задавать вопросы.

— Вы намерены выдвинуть против него обвинение?

— Если вы его задержите, я буду настаивать на присутствии врача: мой подзащитный только что из больницы. Вы намерены его задержать?

— Вы оказываете на моего подзащитного излишнее давление. Ему шестнадцать лет. Вы знакомы с требованиями закона о ювенильной юстиции от 2012 года?

Полицейские кривятся, но в конце концов соглашаются, что сегодня мне никаких обвинений не предъявят, и меня отпускают. На крыльце бабуля жмет руку адвокатше и заставляет меня сделать то же самое.

— Спасибо, — говорю.

Адвокатша улыбается от уха до уха.

— О, так ты умеешь говорить, — замечает она. Дает бабуле визитку: — Если понадоблюсь, звоните в любое время, хоть ночью.

Мы топаем домой, не представляя себе, что мы там застанем, но там все в точности как было. Оглядываю комнату: все нормально, ничего не пропало, даже комп на месте.

Спускаюсь вниз, и бабуля, закурив сигарету и поставив чайник, лезет за пазуху и достает записную книжку.

— Забирай обратно.

— Баб, — говорю, — ты знаешь, что я не хотел в Лондон?

Она щурится, глядит на меня сквозь облако дыма.

— Да.

— Думаю, пора нам двигать отсюда. Лондон для меня неподходящее место. И мама так говорила, правда? Тут опасно.

— Ну, видишь ли, тут мы с ней расходились во мнениях: я-то считаю, что тебя сюда прислала судьба. В такие времена, как сейчас, нужны такие люди, как ты, — люди, которые укажут другим путь. Ты пророк.

— Типа как Христос.

— Возможно.

У меня земля уходит из-под ног. Бабуля у меня со странностями, это я давно знаю, но сейчас она, по-моему, совсем тронулась.

— Что за хрень? Кончай фигню пороть!

— Сколько раз тебе говорить — выбирай выражения! Ты прав, ты никакой не Христос, Христос не стал бы грубить своей бабуле.

— Баб, я не Христос. Ничего такого. Я… я обыкновенный.