Это я.

Я — человек на картине.

Я — человек с пламенем в глазах.

Кажется, меня сейчас стошнит. Стараюсь отвлечься от запаха дыма, от злобного треска пламени.

— Что это?

Бабуля подходит к нам и смотрит из-за моего плеча. Дым ее сигареты летит мне прямо в лицо, я кашляю. Она машет рукой, отгоняет дым от меня, только уже поздно. Я опять там: валяюсь и костре и ничего не могу поделать, а пламя так и вгрызается в меня. Кашляю так, что все кишки наружу просятся, нечем дышать…

Хватаясь за стенки, ковыляю к входной двери. Во дворе сгибаюсь пополам, икаю, кашляю над бабулиной коллекцией садовых гномов, и в конце концов меня рвет.

— Адам! Адам! Что с тобой? Аккуратнее, это же Норрис! Он мой любимый. Ну вот, прямо на него…

Бабуля рядом, смотрит, как я выплевываю все, что нашлось в желудке. Потом проходит последний спазм и мне становится легче. Холодный вечерний воздух наполняет легкие, и я потихоньку распрямляюсь и встаю. Мы не сразу идем в дом, сначала я немножко дышу и вспоминаю, что такое быть человеком. Бабуля сокрушенно цокает языком — огорчается из-за гномов.

Когда мы возвращаемся, Нельсон убирает ноут в сумку.

— Где она, эта картина? — спрашиваю я.

— У Паддингтонского вокзала, под путями, рядом с Уэстбурн-Парк-роуд.

— Надо пойти туда поглядеть.

При одной мысли об этом у меня поджилки трясутся.

— Нельсон…

— А?

— Уезжай из Лондона. Сматывайся отсюда.

— Как? С мамой, с братьями? Куда нам деваться?

— Не знаю — куда угодно. Куда угодно с этой карты.

Нельсон трясет головой:

— Ну, можно попробовать. Только что мне им сказать? Как уговорить уехать?

— Не знаю я! Это вопрос на миллион долларов, если бы я знал ответ, то объявил бы на всю страну! Заставь всех уехать. Убраться из Лондона.

Бабуля смотрит на меня, и глаза у нее сверкают.

— Так-то лучше, — говорит она. — Вот это боевой дух!

— Ба-аб…

Опять она глядит на меня как на Мессию.

— Адам, это в твоих силах. Ты можешь всех спасти.

Нельсон так и стреляет глазами то на меня, то на нее. На его месте я бы бежал отсюда сломя голову и не оглядывался. Но он — не я, и, вместо того чтобы броситься к двери, он говорит:

— Интернет. Там можно сделать все что угодно. Главные серверы и поисковики уже контролируют, но есть целый пласт, до которого пока не добрались: блоги, форумы и чаты, их же миллион. Можно распространить информацию там, никто тебя не успеет остановить.

— Ты гений, — говорю.

Нельсон мотает головой, но все равно видно — приятно ему.

— Строго говоря, у гениев ай-кью должен быть выше ста сорока, а у меня только сто тридцать восемь.

— Что такое пара очков для настоящих друзей? Слушай, я в Интернете ни шиша не понимаю. Поможешь?

Он хмурится:

— Ну, не прямо сейчас. Я про парасети мало знаю. Надо создать себе поддельный ай-пи-адрес и придумать, как сделать так, чтобы меня не засекли.

— Попробуешь?

— Конечно.

Он дает мне свой номер мобильника.

Бабуля закрывает за ним дверь и улыбается мне от уха до уха.

— Дело пошло, Адам. Мы с тобой изменим ход истории.

Мне бы ее энтузиазм. Хотел бы я верить, будто от меня что-то зависит. Но я-то помню про числа и про то, что раньше мне никогда не удавалось их изменить. Мама, Джуниор, Карл. Наверное, мы сами себя дурачим.

А посреди всего этого — кучи чисел и миллиона смертей, которые вот-вот обрушатся на Лондон, — я. Кто-то нарисовал меня в самом эпицентре, в самом пламени. Наверняка этот кто-то меня знает или видел, и знает мое число, иначе он не мог бы вот так нарисовать мою смерть.

Значит, собирать манатки я сегодня не буду: у меня теперь другой план. Надо найти человека, который меня нарисовал. Найти его и посмотреть ему в глаза.

Выхожу из дому рано-рано, сначала еду на одном автобусе, потом на другом, потом иду пешком. Нужно идти вдоль рельсов, и скоро я вижу вдали туннель. Улица, которая ведет к нему, пуста. Ветер поднимает и бросает мне в лицо какой-то мусор. Я уворачиваюсь и бегу дальше.

Тут темно даже днем. Стены по обе стороны все в граффити. Подбегаю ближе и притормаживаю. Останавливаюсь у входа: мне вдруг становится страшно. Заставляю себя сделать несколько глубоких вдохов и все-таки вхожу. Первым делом замечаю, что рукам и лицу становится холодно, а звуки снаружи приглушаются, зато внутри все гораздо громче, даже подметки шаркают по шершавому асфальту с оглушительным скрежетом. Пахнет сыростью, темнотой и плесенью — и вдруг я вижу кое-что еще.

В нос попадает дым, щиплет горло. Треск пламени. Женский крик.

И все это прямо передо мной.

Картина из Интернета — лицо. Мое лицо. И тут я вижу, какая она здоровенная, эта картина, какая громадная, до самого потолка и в пять метров шиной.

— Не может быть, — говорю я, и голос отдается от стен.

Даже на экране, по частям, это был шок — а тут…

Хочется отойти на несколько шагов и посмотреть, на все целиком, но отходить тут некуда: туннель шириной всего в несколько метров.

Поэтому я подхожу поближе. Рука у меня трясется, все тело ходуном ходит. Кожа горит, между лопатками течет струйка пота, даже шапка вся промокла. Трогаю стену. Какие огромные буквы. Прижимаю ладонь к картине, растопыриваю пальцы, и все равно едва-едва закрываю только нижнюю половину семерки. Стена жутко холодная, а кожа у меня пылает. Снимаю капюшон, стаскиваю шапку, подхожу к стене вплотную. Кладу на нее обе руки, наклоняю голову, прислоняюсь лбом к кирпичам.

Это прямо как услышанная молитва. Я всю жизнь держал числа в себе, и вот доказательство, что я не одинок. Про это знает кто-то еще. Цифры «2027» преследовали меня. Но тут, в холодном темном туннеле в Вест-Энде, возле этой картины, где меня окружают, захлестывают смерть и разрушение, здесь я понял, что эту боль делит со мной кто-то еще. Как будто я домой вернулся.

Кирпич под пальцами оживает. Я чувствую это кожей. Он гудит мне в уши и просачивается сквозь подметки. Я снова слышу грохот, крики, вижу поднимающееся пламя, глухой рокот, все громче и громче. В голове не остается ничего, кроме него. Я держусь на ногах, но зажмуриваюсь. Вибрация и рокот — это одно и то же, они громоздятся вокруг, внутри. Пламя и лица перекошенные, искаженные, испуганные.

Открываю рот и кричу. Так я кричал, когда упал в костер, по-звериному, из самой глубины. Туннель — больше не камни и кирпичи, а живое, дикое, ревущее чудовище, оживший кошмар. Крик все длится и длится, пока не кончается воздух.

Отхожу от стены и открываю глаза. Не знаю, что со мной сделалось, что было на самом деле, а что примерещилось. Руки закоченели. Растираю пальцы, подношу ко рту, дышу на них. Диски света в концах туннеля серые, на их фоне видны косые струи дождя. Глаза шутят со мной шутки: их сбило с толку, что снаружи светло, а здесь темно, и картина у меня прямо перед носом, поэтому я не сразу замечаю, что в дальнем конце туннеля кто-то стоит — не идет, а просто стоит.

Вижу только контур — мешковатые штаны, куртка и ирокез. И тут до меня доходит, какое безлюдное это место.

Вот блин, сейчас меня поколотят.

Только драки мне сейчас не хватало, поэтому я иду в другую сторону. «Держи себя в руках, — твержу я себе. — Не показывай, что тебя плющит». Уже у выхода я оборачиваюсь на секунду поглядеть, не идут ли за мной. Тот тип стоит где стоял и смотрит на меня. Я останавливаюсь, заставляю себя посмотреть на него в ответ. Мы оба стоим под дождем — и глядим друг на дружку. Тут у меня волосы встают дыбом. Мы далеко друг от друга, но, когда мы смотрим друг другу в глаза, меня окатывает теплая волна.

Это не парень, а девушка. Девушка, которая меня ненавидит, девушка, чей последний вздох окружит меня, когда она ускользнет из этого мира. И это будет через пятьдесят лет.

Сара.

Я вижу его первой. Странно, я еще не успела за угол свернуть, а уже чувствую — он тут. Так что даже не очень удивляюсь. И спрашиваю себя: почему я пошла именно по этой дороге? Идет дождь, и в магазин ближе через квартал, а не задами, но я пошла именно здесь. Почему?