— Я видел тебя! — вдруг воскликнул Фродо. — Ты ходил, словно бы заключенный в темницу — два шага вперед и два назад, — но тебя ярко освещала луна!
Гэндальф удивленно посмотрел на Фродо.
— Это был сон, — объяснил ему хоббит, — и я его сейчас очень ясно вспомнил, хотя приснился-то он мне давно: когда я только что ушел из дома.
— Да, темница моя была светлой, — сказал Гэндальф, — но ни разу в жизни меня не одолевали столь мрачные мысли. Представьте себе, я, Гэндальф, угодил в предательские паучьи сети! Однако и в самой искусной паутине можно отыскать слабую нить.
Сначала я поддался мрачному настроению и заподозрил в предательстве Радагаста Карего — именно на это и рассчитывал Саруман, — однако, припомнив разговор с Радагастом, понял, что Саруман обманул и его: я неминуемо ощутил бы фальшь, ибо Радагаст не умеет притворяться. Да, Радагаст был чист передо мной — именно поэтому попал я в ловушку: меня убедили его слова.
Но поэтому лопнул и замысел Сарумана: Радагаст выполнил свое обещание. Расставшись со мной, он поехал на восток и, когда добрался до Мглистых гор, поручил Горным Орлам помогать мне. От них ничто не могло укрыться: ни назгулы, ни огромные стаи волколаков, ни орды орков, вторгшихся в Лихолесье, чтобы освободить злосчастного Горлума; и Орлы отправили ко мне гонца.
Однажды ночью, уже под осень, быстрейший из Горных Орлов — Ветробой-прилетел в Изенгард и, снизившись над Ортханком, увидел меня на Дозорной площадке.
«Я принес тебе важные известия», — сказал он. Когда Ветробой передал мне новости, собранные Орлами, я его спросил:
«А меняты можешь унести отсюда?»
«Могу, — сказал он. — Если нам по дороге. Я был послан сюда как гонец, а не как конь. Впрочем, если тебе нужен конь, я доставлю тебя в Эдорас, к ристанийцам, такое расстояние для меня не крюк». Что ж, о лучшем и мечтать было нечего, ибо в Мустангриме, где живут ристанийцы, давние повелители диких коней, я мог получить то, что мне требовалось — а требовался мне быстроногий конь, чтобы побыстрее добраться до Хоббитании.
«Ты думаешь, они не подчинились Врагу?» — на всякий случай спросил я Орла, ибо предательство Сарумана Белого подорвало мою веру в Светлые Силы.
«Ристанийцы платят Мордору дань — ежегодно отсылают туда коней, так я слышал, — ответил Орел. — Это именно дань, а не дар союзнику. Но если Саруман, как ты говоришь, тоже превратился в Темную Силу, ристанийцы не смогут отстоять свою независимость».
Ветробой пролетел над Ристанийской равниной и приземлился у северо-западных отрогов Белых гор, неподалеку от крепости Эдорас. Здесь уже ощущалось перерождение Сарумана: он опутал ристанийцев сетями лжи, и конунг не поверил моим словам, когда я сказал, что Саруман — предатель. Однако он разрешил мне выбрать коня — с тем чтобы я тотчас же уехал из Ристании, — и мой выбор очень его раздосадовал: я выбрал на диво резвого коня, он считался, как мне с горечью поведал конунг, лучшим конем в табунах Мустангрима.
— Тогда это действительно замечательный конь, — сказал Арагорн и, вздохнув, добавил: — Мне очень горько, что Властелин Мордора получает лучших коней Средиземья — хотя я понимаю, что из последних событий это далеко не самое мрачное. Однако еще не сколько лет назад ристанийцы никому не платили дани.
— Да и сейчас не платят, — вмешался Боромир, — все это злобные выдумки Врага. Мне ли не знать витязей Мустангрима — наших верных и бесстрашных союзников?
— Завеса Тьмы, — проговорил Арагорн, — затемнила немало южных земель. Под ее тенью переродился Саруман. Возможно, затемнен уже и Мустангрим. Тебе ведь неизвестно, что ты узнаешь, если сумеешь вернуться на юг.
— Только не это, — возразил Боромир. — Мустангримцы не станут покупать независимость, отдавая в рабство своих коней. Они повелители, и повелители любящие. А кони их пасутся на северных пастбищах, вдали от Вражьей завесы тьмы, и так же свободолюбивы, как их хозяева.
— Но конь, которого я себе выбрал, — продолжал Гэндальф, — несравним с другими. Он неутомим и быстр как ветер, ему уступают даже кони назгулов. Ристанийцы называют его Светозаром: днем он похож на серебристую тень, а ночью его невозможно увидеть — особенно когда он мчится по дороге. Легок его шаг и стремителен бег; до меня на него никто не садился, но я укротил его и помчался на север, и, когда Фродо добрался до Могильников, я уже пересек границу Хоббитании, а ведь мы отправились в путь одновременно — он из Норгорда, а я из Эдораса.
Светозар неутомимо скакал на север, но я беспокоился все сильней и сильней. Черные Всадники приближались к Хоббитании, и, хотя расстояние между нами сокращалось, они по-прежнему были впереди.
Вскоре я понял, что Всадники разделились: одни остались у восточной границы, там, где проходит Неторный Путь, а другие проникли в Хоббитанию с юга. Фродо я дома уже не застал и долго расспрашивал садовника Скромби, — долго расспрашивал и мало узнал, ибо он говорил главным образом о себе да еще о новых хозяевах Торбы.
«Мне вредны перемены, — жаловался он. — Я старый, и перемены к худшему подрывают мое здоровье». Он без конца твердил о переменах к худшему.
«Ты еще не видел перемен к худшему, — сказал я ему, — и, будем надеяться, не увидишь». Но из его старческой болтовни я узнал, что Фродо уехал неделю назад, а вечером после его отъезда у дома побывали Черные Всадники. Окончательно расстроенный, я двинулся дальше. Жители Заячьих Холмов суетились, словно муравьи у разоренного муравейника. Подъехав к дому в Кроличьей Балке, я увидел, что он разгромлен и пуст, а на веранде валяется плащ Фродо. Больше надеяться было не на что, и я поехал по следам назгулов, решив не расспрашивать окрестных жителей — и напрасно: они бы меня успокоили. Потом Всадники опять разделились, и я отправился по следам тех, которые поехали в сторону Пригорья, — мне хотелось как следует допросить Лавра.
«Ну, Лавр, — думал я по дороге, — если ты не отослал моего письма, я загоню тебя в чан с кипящим супом, и ты сваришься там, как лавровый лист!» Меньшего он, вероятно, и не ждал, потому что, увидев мое лицо, задрожал, словно сухой лепесток на ветру.
— Что ты с ним сделал? — воскликнул Фродо: ему стало жаль хозяина трактира. — Он принял нас как близких друзей и потом всячески нам помогал.
— Не бойся, — улыбнувшись, ответил Гэндальф. — Я его даже и припугнуть не успел, ибо, когда он перестал трястись и сказал мне, что вы ушли с Арагорном, меня охватила буйная радость.
«С Бродяжником?» — радостно переспросил его я.
«С ним, — виновато прошептал Наркисс, решив, что разгневал меня еще больше. — И ведь я говорил им, что он бродяга. Но они вели себя очень странно… или нет, я бы сказал — своенравно».
«Милый мой дурень! Дорогой мой осел! — не в силах сдержаться, заорал я. — Да я не слышал столь приятных известий с середины лета, глупый мой Лавр! Нынешней ночью я спокойно усну — впервые за не знаю уж сколько месяцев!»
Я заночевал в трактире у Наркисса и все думал: куда же исчезли назгулы? — ведь пригоряне видели только двоих. Однако ночью положение прояснилось. С юго-запада прибыли еще пятеро: они снесли Западные Ворота и промчались по селению, словно пять смерчей — пригоряне до сих пор трясутся от страха и с минуту на минуту ждут конца мира. Под утро за Всадниками отправился я.
Я приехал в Хоббитанию позже, чем назгулы, но вот что, по-моему, там произошло. Главарь Девятерых с двумя Всадниками остался в засаде у южной границы, двое Всадников поехали в Пригорье, а четверо спешно поскакали к Торбе. Потом, когда они никого не нашли ни в самой Торбе, ни на Заячьих Холмах, им пришлось вернуться к южной границе, и сколько-то времени дорога не охранялась — про Вражьих шпионов я не говорю. Главарь приказал четверым всадникам ехать прямиком на северо-восток, а сам помчался по Западному Тракту, понимая, что хоббиты удрали из Хоббитании.
Ну а я поскакал к Буреломному Угорью, ибо понял, куда мог двинуться Арагорн, и на второй день уже был у Заверти, но Вражьи прислужники меня опередили. Бой принять они не решились, и я беспрепятственно поднялся на Заверть, однако темнота придала им смелости (я подъехал к горе на исходе дня), и мне пришлось немало потрудиться, чтобы отогнать расхрабрившихся назгулов — я думаю, даже во время гроз, когда над Завертью сверкают молнии, там не бывает так светло, как в ту ночь.
