— Утонул? — удивились несколько слушателей. Они слыхивали, конечно, и об этом, и о многом другом; но хоббиты — большие любители семейных историй, и эту историю готовы были в который раз выслушать заново.
— Говорят, вроде бы так, — сказал Жихарь. — Тут в чем дело: господин Дрого, он женился на бедняжке барышне Примуле Брендизайк. Она приходилась господину Бильбо прямой двоюродной сестрой с материнской стороны (а мать ее была младшенькая у тогдашнего Нашего Крола); ну а сам господин Дрого, он был четвероюродный. Вот и получилось, что господин Фродо и тебе двоюродный, и тебе, пожалуйста, почти что прямой родственник с той и с этой стороны, как говорится, куда ни кинь. Господин Дрого, он состоял в Хороминах при тесте, при тогдашнем это, Правителе, ну, Горбадок Брендизайк, тоже ой-ой-ой любил поесть, а тот-то взял и поехал, видали дело, на дощаникепоперек Брендидуима, стало быть, они с женой и потонули, а господин Фродо, бедняга, остался сиротой, вот оно как было-то.
— Слыхал я, что они покушали и поехали погулять под луной в лунном свете, — сказал старый Сдубень, — а Дрого был покушавши, тяжелый, вот лодку и потопил.
— А я слыхал, что она его спихнула, а он ее потянул за собой, — сказал Пескунс, здешний мельник.
— Ты, Пескунс, не про все ври, про что слышал, — посоветовал Жихарь, который мельника недолюбливал. — Ишь ты, пошел чесать языком: спихнула, потянул. Там лодки, дощаники-то, такие, что и не хочешь, а опрокинешься, и тянуть не надо. Словом, вот и остался Фродо сиротой, как у них говорится, на мели: один как перст, а кругом эти ихние, которые в Хороминах. Крольчатник, да и только. У старика Горбадока там всегда сотни две родственников живут, не меньше. Господин Бильбо думал бы думал, лучше бы не придумал, чем забрать оттуда парня, чтоб жил как полагается.
Ну а Лякошель-Торбинсам все это дело, конечно, поперек жизни. Они-то собрались захапать Торбу, еще когда он ушел с гномами и говорили, будто сгинул. А он-то вернулся, их выгнал и давай себе жить-поживать, живет не старится, и здоровье никуда не девается. А тут еще, здрасьте пожалуйста, наследничек, и все бумаги в полном порядке, это будьте уверены. Нет, не видать Лякошель-Торбинсам Торбы как своих ушей, лишь бы они только своих ушей не увидели.
— Денег там, я слышал, говорили, уймища запрятана, — сказал чужак, проезжий из Землеройска в Западный удел. — Круча ваша, говорят, сверху вся изрыта, и каждый подземный ход прямо завален сундуками с золотом и серебром и драгоценными штуками.
— Это ты, поди, слышал больше, чем говорили, — отозвался Жихарь. — Какие там еще драгоценные штуки? Господин Бильбо, он денег не жалеет, и нехватки в них вроде бы нет, только ходов-то никто не рыл. Помню, лет шестьдесят тому вернулся назад господин Бильбо, я тогда еще был сопляк сопляком. Только-только стал подручным у старика Норна (он покойнику папаше был двоюродный брат), помогал ему гонять любопытную шушеру, и как раз усадьбу распродавали. А господин Бильбо тут и нагрянул: ведет пони, груженного здоровенными мешками и парой сундуков. Все это, конечно, были сокровища из чужих земель, где кругом, известно, золотые горы. Только ходы-то зачем рыть? И так все поместится. Разве что у моего Сэма спросить: он там все-все знает. Торчит и торчит в Торбе, за уши не оттянешь. Подавай ему дни былые; господин Бильбо знай рассказывает, а мой дурак слушает. Господин Бильбо его и грамоте научил — без худого умысла, конечно, ну, авось и худа из этого не выйдет.
«Эльфы и драконы! — это я-то ему. — Ты лучше со мной на пару смекни про картошку и капусту. И не суй нос в чужие дела, а то без носа останешься» — так и сказал. И повторить могу, если кто не расслышал, — прибавил он, взглянув на чужака и на мельника.
Но слушатели остались при своем мнении. Слишком уж привыкла молодежь к басням о сокровищах Бильбо.
— Сколько он там сначала ни привез, так потом пригреб, — возразил мельник, чувствуя за собой поддержку. — Дома-то не сидит, болтается где ни на есть. Смотри-ка сколько у него чужедальних гостей: по ночам гномы приезжают, да этот еще шлендра-фокусник Гэндальф, тоже мне. Нет, Жихарь, ты что хочешь говори, а темное это место. Торба, и народ там муторный.
— А тыбы, наоборот, помалкивал, Пескунс, если про что не смыслишь, — опять посоветовал Жихарь мельнику, который ему не нравился даже больше обычного. — Пусть бы все были такие муторные. Я вот знаю кое-кого, кто и кружку пива приятелю не поставит, хоть ты ему вызолоти нору. А в Торбе — там дело правильно понимают. Сэм наш говорит, что на Угощение пригласят всех до единого, и всем, заметь, будут подарки, да не когда-нибудь, а в этом месяце.
Стоял ясный, погожий сентябрь. Через день-два распространился слух (пущенный, вероятно, все тем же всезнающим Сэмом), что на праздник будет огненная потеха — а огненной потехи в Хоббитании не бывало уже лет сто, с тех пор как умер Старый Крол. Назначенный день приближался, и однажды вечером по Норгорду прогрохотал чудной фургон с диковинными ящиками — и остановился у Торбы-на-Круче. Хоббиты высовывались из дверей и вглядывались в темень. Лошадьми правили длиннобородые гномы в надвинутых капюшонах и пели непонятные песни. Одни потом уехали, а другие остались в Торбе. Под конец второй недели сентября со стороны Брендидуимского моста средь бела дня показалась повозка, а в повозке старик. На нем была высокая островерхая синяя шляпа, серый плащ почти до пят и серебристый шарф. Его длинная белая борода выглядела ухоженной и величавой, а лохматые брови клоками торчали из-под шляпы. Хоббитята бежали за ним по всему поселку, до самой Кручи и на Кручу. Повозка была гружена ракетами, это они сразу уразумели. У дверей Бильбо старик стал сгружать большие связки ракет, разных и невероятных, с красными метками «Г» и с теми же по-эльфийски.
Это, конечно, была метка Гэндальфа, а старик на повозке был сам маг Гэндальф, известный в Хоббитании искусник по части устройства разноцветных огней и пускания веселых дымов. Куда опасней и трудней были его настоящие дела, но хоббиты об этом ничего не знали, для них он был чудесной приправой к Угощению. Потому и бежали за ним хоббитята.
— Гэндальф едет, гром гремит! — кричали они, а старик улыбался. Его знали в лицо, хотя навещал он Хоббитанию нечасто и мельком, а гремучих фейерверков его не помнили теперь даже самые древние старики: давненько он их тут не устраивал.
Когда старик с помощью Бильбо и гномов разгрузил повозку, Бильбо раздал маленьким зевакам несколько монет — но не перепало им, к великому их огорчению, ни хлопушки, ни шутихи.
— Бегите домой, — сказал Гэндальф. — Хватит на всех — в свое время! — И скрылся вслед за Бильбо, а дверь заперли.
Хоббитята еще немного подождали и разбрелись. «Ну когда же, в самом деле, праздник?» — думали они.
А Гэндальф и Бильбо сидели у открытого окна, глядя на запад, на цветущий сад. День клонился к вечеру, свет был чистый и яркий. Темно-алые львиные зевы, золотистые подсолнухи и огненные настурции подступали к круглым окошкам.
— Хороший у тебя сад! — сказал Гэндальф.
— Да, — согласился Бильбо. — Прекрасный сад и чудесное место-Хоббитания, только вот устал я, пора на отдых.
— Значит, как сказал, так и сделаешь?
— Конечно. Я от своего слова никогда не отступаюсь.
— Ну, тогда и разговаривать больше не о чем. Решил так решил — сделай все по-задуманному, тебе же будет лучше, а может, и не только тебе.
— Хорошо бы. Но уж в четверг-то я посмеюсь, есть у меня в запасе одна шуточка.
— Как бы над тобой самим не посмеялись, — покачал головою Гэндальф.
— Там посмотрим, — сказал Бильбо.
На Кручу въезжала повозка за повозкой. Кое-кто ворчал, что вот, мол, «одни чужаки руки греют, а местные мастера без дела сидят», но вскоре из Торбы посыпались заказы на разные яства, пития и роскошества — на все, чем торговали в Норгорде и вообще в Хоббитании. Народ заволновался: до праздника считанные дни, а где же почтальон с приглашениями?
