Свой — такое странное слово, за которым так много стоит. Вот раньше всегда думал, что свой — это тот, кто думает с тобой одинаково. Ведь как бывает: с кем-то родился рядом, с кем-то рос, с кем-то служил — а потом поговорили по душам, и понимаешь, что вы разные. Чужие… А эти ходят, ругаются, спорят и все равно держатся друг за друга. Почему они все равно свои?

Ответов на все эти вопросы у меня не было, но одно я решил точно. Быстро сполоснул лицо, смолотил принесенную денщиком тарелку каши и кусок свежей булки, накинул мундир и выскочил на улицу. Мои солдаты идут в тренировочный поход, вот и я с ними схожу. Ближе всех оказался отряд Хорунженкова, так что я догнал капитана и попросил его до возвращения считать меня просто одним из его солдат.

— Тогда… — Александр Александрович на мгновение задумался. — Рядовой Макаров, а где же ваша фляга?

Капитан с довольной улыбкой проследил, чтобы я получил в обозе все, что полагается солдату, сам тоже нагрузился, а потом скомандовал выступление. По городу, разгоняя утреннюю хандру и вчерашних выпивох, мы прошагали с песней. Дальше уже шли, экономя дыхание, и я с какой-то новой стороны взглянул на своих солдат. Многие в возрасте, но все подтянутые, уверенные в себе. Никаких белых рубашек, все уже давно покрашено в желто-зеленую охру, вещевые мешки с жесткой кожаной спинкой — такую подтянешь поясным ремнем, и груз кажется легче. Впрочем, главный показатель маньчжурского старожила — это фляга с чаем из гаоляна, чтобы никаких кишечных инфекций. И обязательно замотать ее в ткань, чтобы тепло держала чуть лучше и не стучала по ляжкам во время ходьбы.

Хорунженков задал хороший темп: и быстрый, и держать его было не так сложно. Учитывая, что народ подобрался опытный, перерывы делали уже не каждый час, а всего один раз, ровно посередине дистанции. Зато никаких полумер, когда падаешь на землю в чем был — Хорунженков вместе с ефрейторами прошелся по отряду и проследил, чтобы каждый скинул вещмешок и сапоги, давая телу полноценный отдых. Получилось удачно, за выделенные полчаса все успели восстановиться, еще и нестроевые чины чай погрели, и каждый смог обновить свои запасы. В общем, в обратный путь выступили даже с большей охотой, чем раньше.

— Ну что, Вячеслав Григорьевич, — когда впереди уже показались окраины Ляояна, Хорунженков немного отстал и пристроился рядом со мной, — обгоним мы теперь дивизию Иноуэ в новой игре?

— В дневном переходе точно обгоните, — согласился я.

— А если несколько дней будут идти маневры? — заподозрил неладное капитан.

— В таком случае нужно буду учитывать вашу скорость с обозом, — я улыбнулся. — А его я сегодня с нами не видел.

— Чай был, — буркнул Хорунженков.

— И это была шикарная идея, солдаты оценили. Я тоже, — после моих слов капитан чуть расслабился. — Вот только десяток нестроевых и одна неполная кухня — это не весь обоз. Помнишь же, как после Ялу мы отходили, и хвост обозных растягивался даже больше, чем боевые части.

— Значит, по-вашему, нестроевых тоже нужно гонять, — задумался Хорунженков. — А ведь это посложнее будет. Солдаты-то хоть понимают, ради чего стараются, а эти… Им бы лишь время отбыть да подальше от пуль и снарядов держаться.

— Странно, — я покачал головой. — А я вот помню, как носильщики под этими самыми пулями и снарядами носили раненых на Ялу. Знаешь, сколько людей выжило из-за того, что они не испугались, а сразу же дотащили кого можно до госпиталя?

— Много, — капитан почесал затылок, а потом улыбнулся. — И ведь точно. Сейчас-то в нестроевых много добровольцев, кого до обычных солдат не допустили, но желание-то дело делать никуда не пропало. Вовремя вы об этом подумали, Вячеслав Григорьевич! А то ведь увидели бы, что на них внимание не обращают, не ждут ничего, и пропала бы искра. Но теперь-то нет, никуда не денутся, сделаем мы из них настоящих вояк.

Хорунженков ничуть не стеснялся идущих рядом солдат, говорил во весь голос, но никого его слова не смущали. Наоборот, народ начал посмеиваться, радуясь, что какой-то Васька теперь не сможет спать до обеда, а Порфирий Петрович поймет, в чем разница между его книжками и реальной жизнью. Офицеры, солдаты, нестроевые — если все будем работать как один, то точно с любыми проблемами справимся!

Я дошел до расположения полка в хорошем настроении, и этим тут же воспользовался подполковник Мелехов, предложив провести вечер в офицерском собрании. По слухам, которыми он со мной доверительно поделился, сегодня в Ляоян прибывала новая миссия Красного креста, и генерал Куропаткин согласился выделить шампанское из собственных запасов, чтобы поддержать настрой своих офицеров.

— Мы — одна из немногих частей, что уже сражались, — Павел Анастасович гордо подкрутил ус. — Надо напомнить о себе.

— Может быть, наконец, пополнение дадут, — задумался я.

— Или пушек дадут, — замечтался Афанасьев.

— Или просто дадут, — фыркнул Шереметев. — Не ждите слишком многого от приема, который проводят не из чувства прекрасного, а из долга. На таких не бывает чудес, и никакая княжна Гагарина, ни даже ее жалкая копия из какого-то местного городка не снизойдут до нас, чтобы скрасить компанию. Их уровень — генерал-майоры, не меньше. А наш — Кабанихи, которые приехали на войну, как на охоту, чтобы напоить и спеленать себе будущего мужа…

Подполковник еще долго рассуждал, закончив речь очередным упоминанием княжны Гагариной. Даже стало интересно, что это за дама такая, раз ей столько внимания… Впрочем, все эти метания не помешали Шереметеву сбегать за парадным мундиром и первому как главному старожилу и столичному франту повести нас на прием.

В мае в Маньчжурии вечера уже теплые, так что собрание решили провести не в помещении, а на открытом воздухе. Просто подготовили площадку, поставили шатры, и в целом вышло довольно мило. Без лишнего пафоса, но как напоминание того, что может получить каждый, дослужившись хотя бы до капитана. Я про дворянство: за капитана — личное, за полковника — уже потомственное. Этот социальный лифт работал уже больше века: не идеально, со скрипом, но работал.

— Посторонись, — подвинув меня плечом, вперед протолкался незнакомый молодой свитский с небольшим носом и большими залысинами.

— Конечно, — вежливо ответил я и не двинулся с места.

Свитский чуть не расплескал сжатые в обеих руках бокалы и окатил меня презрительным взглядом маленьких крысиных глазок. Возможно, он бы и сказал что-то, но мой вежливый ответ, кажется, сбил его с толку. В итоге Крысеныш мысленно махнул на меня рукой и продолжил свой путь. Даже понимаю его: я разглядел красивую девушку лет двадцати со светлыми кудряшками, к которой он направлялся. Невольно мелькнуло в голове, что такой совсем не место на войне, но… Если человек не красоваться приехал, а реальным делом занимается, то как он выглядит.

Я закрутил головой, пытаясь найти взглядом Куропаткина или Алексеева, и уже почти было прошел дальше, когда меня остановил женский вскрик. Потом звук пощечины. Когда я обернулся, то Крысеныш алел красной щекой перед тяжело дышащей Кудряшкой. Я на мгновение задумался, как с ее-то пережатой талией у нее получается вбирать в себя столько воздуха. А потом неожиданно осознал, что никто не спешит заступаться за девушку, и это было очень странно. Даже невозможно, чтобы в русской армии, в окружении офицеров, все так долго думали, прежде чем заступиться за девичью честь.

— Борис Владимирович, имейте в виду, я буду жаловаться Алексею Николаевичу! — Кудряшка поняла, что помощи ждать неоткуда, и сама взялась за дело. Храбрая чертовка.

Очень храбрая… Я неожиданно осознал, что знаю человека перед ней и знаю, почему все молчат. Борис Владимирович, сын Владимира Александровича, младшего брата Александра III и дяди нынешнего царя. За сто лет без дворцовых переворотов царская семья довольно сильно разрослась, и очень многие великие князья поверили, что не только самодержец, но и они сами выше любого закона.