Глядя на уничтоженного, трясущегося старика, ползающего перед ним на коленях и умоляющего сохранить ему жизнь, Юстиниан почувствовал приступ жалости. Этот человек не представлял угрозы. Ипатий всегда нравился Юстиниану, он считал его почти другом. Император был уже готов простить его, но натолкнулся на взгляд Феодоры; она предостерегающе покачала головой, не произнося ни слова. Юстиниан вынужден был признать — она, как и всегда, была права: всякую попытку узурпировать власть следовало пресекать жёстко и беспощадно. Поколебавшись мгновение, он отдал приказ казнить Ипатия. Не пощадили и Помпея — чуть позже тем же утром тела обоих братьев были сброшены в море. Восстание завершилось.

В своих покоях Юстиниан больше не мог сдерживаться и разрыдался. То были слёзы облегчения, вины, скорби — ведь в результате этих событий погибло столько людей, — но ещё это были слёзы благодарности и любви к женщине, которой отныне он был обязан своим троном и, скорее всего, жизнью.

Даже во дворце Юстиниан не мог укрыться от мрачного грохота телег, вывозивших трупы с Ипподрома в течение двух дней и ночей; это было болезненным напоминанием и укором императору, потому что и на нём лежала вина за беспорядки в столице. Но хотя ему трудно было простить самого себя, он верил, что бог его простит непременно (он считал, что вмешательство Феодоры и было знаком божьего благоволения к нему). Всё случившееся свидетельствовало о том, что бог возлагает на него большие надежды, — прежде всего Юстиниан думал о своём Великом Плане, восстановлении единой и неделимой Империи наряду с установлением единой истинной веры по всей Новой Римской Империи.

Для начала, однако, следовало искоренить всякие мысли о бунтах. Чтобы задобрить людей, он отправил в отставку Эвдемона, Трибониана и Иоанна Каппадокийского, впрочем, намекнув им, что это всего лишь временная мера; им продолжали выплачивать жалованье. Все трое были слишком ценны для него, чтобы отстранять их по-настоящему. Кроме того, их верность Юстиниану была неоспорима — верность того качества, что Юстиниан ценил больше всего.

Несмотря на возражения некоторых министров, император одобрил не слишком жестокие репрессии против тех, кто был повинен в беспорядках. Некоторые аристократы, сенаторы и консулы были отправлены в ссылку (им было позволено вернуться из неё при условии хорошего поведения; в этом случае им даже могли вернуть конфискованное имущество), кроме того, был закрыт Ипподром — вечное и традиционное место сборищ недовольных[62]. До таких пределов распространилась месть государства бунтовщикам; что касается недовольных, то, хотя большинство их жалоб было оставлено без внимания, они испытали немалое облегчение от подобной примирительной политики, чтобы протестовать и дальше — по крайней мере пока.

Главным для Юстиниана в этот период стало выражение благодарности богу за освобождение и спасение — а что могло бы более выразить такую благодарность, как не восстановление храма Айя-София? Император задавался вопросом: не было ли разрушение храма предопределено свыше для того, чтобы храм был отстроен в ещё более великолепном и славном виде, как дань уважения к Всевышнему со стороны его избранника?

В столице нашлось бы множество замечательных и опытных мастеров, способных восстановить храм. Разумеется, они могли построить и более величественное здание. Однако, как и любая церковь того времени, оно было бы возведено на традиционной римской базилике — муниципальном здании прямоугольной формы, в котором могли размещаться торговые ряды и общественные учреждения. Однако императору хотелось чего-то иного. Ему нужен был символ слияния мира земного и мира небесного, говоря коротко, ему нужно было нечто одухотворённое. Юстиниан знал всего лишь одного человека в Империи, способного ответить на подобный вызов: это был Антемий из Тралл — талантливый инженер и математик, происходивший из образованнейшей семьи юристов, врачей и грамматиков. Только такой человек, обладающий исключительным талантом, был способен на новое, отличное от традиционного, видение — и на воплощение этого видения, как надеялся Юстиниан, в камне. Антемий был нужен ему; он пошлёт за ним немедленно.

— Великолепно! — в благоговейном восторге выдохнул Юстиниан, когда двое слуг поставили на стол в его кабинете готовый макет будущей церкви. Обращаясь к его создателю, император произнёс:

— Этот храм — когда его построят — будет великолепен. Каковы его истинные размеры?

— Сто футов в поперечнике, цезарь, — отвечал Антемий.

Маленький, толстый и лысый, он совсем не походил на измождённого аскета, которого воображал себе Юстиниан накануне их встречи. Наяву Антемий напомнил ему статуэтку из слоновой кости, виденную им однажды в лавке Месы: пухлый и улыбающийся мудрец Сиддхартха[63], восточный святой, живший тысячи лет назад.

— Сотня футов! Масса должна быть непомерна. Такое давление сокрушит любые несущие стены, если не сделать их толще...

— Не совсем так, цезарь. Взгляни! — маленький архитектор снял купол, чтобы показать внутреннее устройство церкви, искусно раскрашенное под мрамор всех цветов.

— Четыре этих мощных контрфорса соединяются на высоте 70 футов, образуя четыре арки, на которых покоится купол.

— Даже так? — в голосе императора звучало сомнение.

— Будь уверен, цезарь, опоры и арки не рухнут. Купол будет построен из лёгких материалов.

— Дерево?! — в голосе Юстиниана прозвучал ужас. — Один удар молнии — и купол вспыхнет!

— Не дерево, цезарь, — Антемий усмехнулся и покачал головой. — Пемза. Такая лёгкая, что даже не тонет в воде. Тем не менее жёсткая и крепкая. Этот материал позволит сделать купол тонким, но прочным; всё будет покрыто мраморной плиткой, разумеется. Представь себе половину яичной скорлупы, покоящуюся на четырёх детских кубиках.

— Чистый гений! — радостно рассмеялся император, в восторге всплеснув руками. — Я сделал правильный выбор, призвав тебя, Антемий, для воплощения моего замысла.

— Цезарь, эта модель слишком мала, чтобы ты мог оценить истинное величие главного здания. С внешней стороны оно будет казаться огромным, малые купола по углам придадут ему особую элегантность. Внутри, однако, всё будет иначе. Стоя в центре нефа, молящийся увидит над собой бесконечное пространство, купол будет словно парить в воздухе... — Он сделал паузу, и тон его голоса изменился на тихий и торжественный. — Словно он спущен с неба на золотой цепи!

С тех пор почти каждый день жители Константинополя, проходя через Аугустеум, могли видеть необычное зрелище: их император в простой льняной тунике самозабвенно бродил в хаосе строительной площадки нового храма, то и дело расспрашивая, проверяя и восхищаясь; его присутствие одновременно мешало и вдохновляло. Никогда Юстиниан не чувствовал себя счастливее...

В том же году Хосро — великий шах Персии (старый Кавад, так долго бывший шипом в боку Империи, умер в прошлом году) — подписал с Римом договор о вечном мире. Всё благоприятствовало Юстиниану; теперь его руки были развязаны, и он мог заниматься возвращением западных провинций Рима — планами, которые он недавно вынужден был отложить.

Какое-то время казалось, что Африка может воссоединиться с Империей бескровно. Король вандалов Гильдерик — внук Гейзериха, захватившего римскую Африку, — по всей видимости, настолько гордился своим римским происхождением, что занял проримскую позицию и был готов на альянс с Империей, будучи одновременно враждебно настроен по отношению к остготам в Италии. Он даже отрёкся от своей арианской веры, чтобы стать католиком: его мать Евдокия, дочь западного римского императора Валентиниана III, была частью добычи, которую Гейзерих привёз в Карфаген после покорения Рима; впоследствии она стала женой сына Гейзериха, и Гильдерик был рождён от этого брака.