Первый этап путешествия, через западную окраину пустыни Гоби, пролегал по унылому тракту, вокруг которого расстилалась красная высохшая земля да торчали редкие и низкие холмы. Через несколько недель этот пейзаж сменился скудными пастбищами буро-зелёных степей, лежавших между Тянь-Шанем, «Небесными горами», на севере и дикой и опасной пустыней Такла-Макан на юге. На языке уйгуров — диких местных кочевников — название этой пустыни означало «место, откуда нет возврата».

Дни проходили один за другим, уныло тянулись, согласно монотонному и постоянному ритуалу: с утра завтрак, состоявший из кураги и полосок вяленого мяса баранины, потом укладка грузов на спины верблюдов — злонравных мохнатых тварей с двумя горбами на спине, а затем несколько часов неторопливого путешествия по степи. Иногда на пути встречались сосновые перелески или ивняки — прибежище волков и кабанов. В самый жаркий час дня устраивали привал и обедали, а затем — снова долгий переход. За час до заката останавливались на ночлег и разбивали лагерь.

Иногда этот монотонный распорядок оживляли и разнообразили остановки в городах, стоящих на Великом шёлковом пути: Турпан, Корла, Куга, Аксур... В каждом таком городе имелся шумный и яркий восточный базар, весь день толпились на нём люди, и торговцы со всех концов света продавали здесь свои товары, включая специи и мельницы для каменной соли, выделанные кожи и кумин... Однажды путешественники стали свидетелями свирепой языческой игры бузгаши — всадники боролись за тушу овцы, буквально разрывая её на части.

Наконец они добрались до озера Кашгар, где караван разделился: одна часть купцов двинулась на север, к Самарканду и Персии, другая — на юг, в Индию. Монахи остались с «северянами» — и повидали бесплодные каменистые долины и предгорья Памира, где на горизонте вздымаются отроги и заснеженные пики Муш-Таг-ата[149]. Здесь им встретились громадные, сплошь заросшие шерстью животные — яки, а также горные бараны, чьи закрученные рога достигали пяти футов в длину, и внушающие страх огромные горные медведи.

Однажды ночью в лагере, разбитом на берегу ледникового озера, начался переполох. Верблюды ревели испуганно и громко, и когда люди прибежали с огнём, то замерли в испуге: в мерцающем свете факелов на них с рёвом вышел огромный медведь. Стоя на задних лапах, этот гигант разинул пасть, обнажив ужасающие клыки, а затем одним ударом когтистой лапы переломил хребет очередному верблюду. Два растерзанных трупа уже валялись на земле, и остальные верблюды не выдержали, сорвались с привязи и умчались в ночь; их неистовый рёв постепенно затих вдали.

Теперь медведь обратил внимание на людей и двинулся к ним, но его удалось отогнать факелами и горящими ветками.

Уже утром испуганные и усталые купцы смогли поймать трёх из шести убежавших верблюдов. Два других упали в расщелину и сломали шеи, третий беглец так и не был найден. Собрав рассыпанные товары и подсчитав убытки, купцы с сожалением распрощались с монахами и повернули домой, на Восток, — вести остатки каравана в Персию было бессмысленно, он бы не окупил убытков.

Теперь святым отцам открылась пугающая перспектива — вдвоём пересечь предгорья Памира. Они справились с задачей. Несколько недель спустя, голодные, измученные и страдающие от обморожения, они уже просили милостыню в Самарканде — по дороге их ограбили до нитки разбойники, к счастью, не тронувшие драгоценные жезлы. Здесь, в шумном и богатом городе, монахи смогли присоединиться к другому персидскому каравану, а за право идти с ним расплачивались своими медицинскими познаниями. Оставшаяся часть пути — через Среднюю Азию, Туркестан и Персию — была пройдена без приключений, и на Эвксинском побережье они нашли большой новый римский порт Юстинианаполис — бывшую Петру[150], — откуда корабль привёз их в Константинополь. Год спустя после начала их путешествия, почти день в день, они высадились на набережной Золотого Рога.

Миссия увенчалась успехом. В нужное время, под неусыпным наблюдением учёных монахов из дремлющих яиц вылупились первые личинки, и вскоре в Империи уже набирало мощь производство шёлка, по качеству ничем не уступавшего китайскому, однако несравнимо более дешёвого...

С этим знамением — победишь. Надпись, сопровождавшая видение креста, явившееся будущему императору Константину накануне победы над Максентием на Мильвийском мосту, 312 год

В винной лавке Дамиана не смолкали разговоры о событиях, взорвавших относительно мирную жизнь ни с того ни с сего. Конные орды варваров-кочевников из степей Центральной Азии перешли замерзший Дунай, волной прокатились через Балканы во Фракию, грабя и убивая всё на своём пути, преодолели укрепвалы[151], некстати разрушенные недавним землетрясением, и теперь стоят чуть ли не под стенами столицы. Ежедневно толпы беженцев прибывали в город, создавая для властей всё больше проблем, — ведь их требовалось поселить и накормить, а кроме того, они сеяли панику и подрывали моральный дух граждан.

— Говорят, что гунны перешли реку Атирас! — воскликнул дородный медник. — Боже ты мой, это меньше чем в 20 милях.

— Да они не гунны! — возразил молодой школяр из университета, зашедший к Дамиану вместе с сокурсниками. — Они — котригуры. И ведёт их Заберган!

— Да какая разница, приятель? Косоглазые жёлтые ублюдки с этими их косичками... Они едят римских детей на завтрак, вот что я слышал!

— И я взглянул и увидел: конь бледный, и всадник на нём, и имя было положено ему — Смерть! — взревел Симон. — И ад следовал за ним, и дана ему была власть над четвёртой частью земли, умерщвлять мечом и сеять голод и смерть...

— Заткнись, Симон! — вздохнул Дамиан.

— А вот что император будет делать с этими... как ты их назвал? Котигерами! Вот что хотел бы я знать! — проворчал пузатый плотник с опилками в волосах.

— Ничего, приятель. Чёртово ничего! Он может всю жизнь разбираться с Италией и Африкой, но, как только дело доходит до дома, он и знать ничего не хочет. У него голова занята этой религиозной мутью, ему не до нас, — отозвался мускулистый носильщик.

— Ты имеешь в виду афтартодокетизм? — снисходительно усмехнулся школяр.

— Арфатокси... да чёрт бы его драл, на кой он нужен! — прорычал носильщик.

— Афтартодокетизм считает, что тело Христово нетленно — следовательно, его страдания существовали лишь в воображении.

— Во как! — возмутился припорошённый мукой пекарь. — Сдаётся мне, патриарх имеет слабое — очень слабое! — представление обо всём этом.

Почувствовав интерес аудитории, он приосанился и назидательно погрозил пальцем.

— Халкидонцы говорят, Христос и бог, и человек. Арфарто... вот эти самые, как мне кажется, говорят о том, что он только бог, а значит, потворствуют монофизитам. Похоже на то, что цезарь и сам в этом плохо разбирается.

Страстные богословы-любители, как и все жители Константинополя, посетители лавки Дамиана немедленно включились в оживлённый спор по поводу богословских догм, в особенности последней, от которой явственно несло ересью...

Сидя, как обычно, в своём кабинете, Юстиниан ломал голову над тем, как ему справиться с котригурами. Не успел он вернуть Запад в лоно Империи, как очаг напряжённости возник на Дунае, хотя та граница и была хорошо укреплена. Бесчисленные орды варваров хлынули в страну. Если не булгары — то славяне, если не славяне — то утигуры, если не утигуры — то котригуры. Утигуры и котригуры — два свирепых и воинственных монгольских племени, родственных гуннам, — долгое время сражались между собой благодаря изощрённой тайной политике Рима, однако теперь они, кажется, смогли преодолеть разногласия. Почти все римские армии находились далеко, в Италии или на Востоке, так что проблема обороны столицы встала неожиданно остро — в том числе и лично для Юстиниана. Как «отец народа», он должен был обеспечить защиту своим подданным. Если выяснится, что он этого сделать не в состоянии, его статус Богоизбранного окажется под вопросом. И именно тот единственный человек, который мог бы эту проблему разрешить, в столице отсутствовал. Отправленного в отставку Велизария нигде не могли найти — и сам он не оставил никаких сведений о том, куда он уехал...