Он задавался этим вопросом, даже поднося смертоносную чашу к её губам. Феодора уже не могла приподняться, и он сам влил ей в рот приготовленный яд.

— Не плачь, любовь моя! — прошептала она, откидываясь на подушки. — Мы скоро встретимся в мире, где нет ни слёз, ни боли — только радость и мир. Её глаза начали закрываться, но потом она внезапно произнесла своим обычным голосом, звучным и ясным:

— Ты и я... Варвар из Фракии и дочь дрессировщика медведей... Мы показали этому миру, правда?

— Да, моя дорогая... Показали... Вместе...

Он проснулся, как от толчка, и с ужасом понял, что маленькие руки Феодоры, которые он сжимал в своих руках, холодны, словно лёд. Шок и усталость последних дней сделали своё дело, и Юстиниан заснул возле жены... а теперь она была мертва! В панике он наклонился к её губам — дыхания не было...

Феодора умерла[139] — а он спал!

Ему казалось, что главный столп и опора всей его жизни внезапно рухнули, и в свои шестьдесят шесть он оказался слаб и совершенно одинок. Остаток жизни представлялся ему пустыней, по которой Юстиниану суждено было пройти в одиночестве. Сейчас его Великий План казался незначительной ерундой: да и какой мог в нём быть смысл, если Феодоры больше не было рядом?

Отчаянный крик горя и боли вырвался из груди императора. Забрав Феодору, Бог, должно быть, отвернулся от своего наместника, оставил его навсегда. И снова — как проклятие — нахлынули неуверенность и отчаяние, мучившие его всю жизнь. Он проклят, он обречён приносить горе и смерть всем, кто находится рядом с ним, — вот теперь ушла и Феодора. Ещё одна страшная мысль пронзила его, словно молния: он виновен, виновен не только перед законом, но и перед Богом, ибо повинен в грехе убийства, поскольку своими руками дал Феодоре яд. То, что он действовал из любви и жалости, ничего не меняет. Для такого страшного поступка нет и не может быть отпущения грехов — а значит, небеса закрыты для него, и не будет никакой радостной встречи с Феодорой, а значит, не будет и утешения для него на склоне лет...

Но разве бог — не добрый и любящий отец, который не станет наказывать того, кто так верно служил ему всю жизнь? И разве не Христос сказал, что раскаявшийся не погиб для царствия небесного? Юстиниан будет молиться и ждать знамения, что молитвы его услышаны.

Надежда и страх переполняли его, смешиваясь с горем, когда он поцеловал холодный лоб жены. Затем император позвал Феоктиста и ушёл к себе в молельню.

...И всю свою жизнь, Господи, я посвятил тебе! Я хотел восстановить Римскую Империю на Западе, чтобы нести слово твоё всему миру. Пусть не всё ещё сделано — но сделано немало, Господи! Я хотел установить единую веру во всей Империи, чтобы люди поклонялись тебе так, как должно. Я знаю, Господи, что так и не преуспел в этом, но я буду упорен и с твоей помощью, на которую уповаю, принесу свет в души тех моих подданных, что всё ещё томятся во тьме...

И ещё, Господи, помилуй меня за то, что я помог уйти из жизни любимой моей супруге Феодоре. Я сделал это из жалости и любви, чтобы облегчить мучительную для неё боль. Но не было ли это проявлением моей собственной слабости — чтобы избавить себя от вида её страданий? Если это так и ты читаешь это в душе моей, то прими моё раскаяние и прости меня, недостойного слугу твоего Юстиниана. А чтобы я знал, что ты простил меня, сподоби меня знамением, молю тебя, Господи...

Тень от креста стала короче, прижалась к его основанию. На улице загрохотали телеги — торговцы торопились к воротам прежде, чем их закроют на ночь. В молельне стало так темно, что император, стоявший на коленях, больше не мог различать слова молитв. Страшное чувство безнадёжности и отчаяния проникло в его разум. Рассчитывать на знамение было ошибкой...

...и что, если воскресение есть всего лишь миф, а Иисус превратился на самом деле в кучу истлевших костей, покоящихся в безымянной могиле где-то в Палестине? «Если Христос не воскрес, то вера твоя напрасна!» — говорил апостол Павел...

Юстиниан чувствовал себя так, словно чёрные волны отчаяния затопили его с головой.

В триклинии Девятнадцати Лож длинная и нескончаемая процессия шла мимо гроба, в котором лежала почившая императрица Феодора. Патриарх Константинопольский Мина со свитой монахов и бородатых священников, папа римский Вигилий в сопровождении нунция и апокрисиария Стефана, иерархи Запада и Востока, сенаторы, патриции, префекты, высокопоставленные чиновники, судьи, военачальники... и наконец сам император Юстиниан.

Он едва видел от слёз — ив последний раз смотрел на любимое лицо. Бледное, словно мраморное чело было гладким, все приметы болезни и страданий чудесным образом исчезли с него, и Феодора в смерти снова стала прекрасной, как и в молодости.

Быть может, это и было знамение? Юстиниан задавал себе этот вопрос, пока клал дрожащими руками на грудь любимой драгоценное ожерелье — прощальный подарок. Затем, не в силах более сдерживаться, он разрыдался, и его осторожно подхватили под руки и увели от гроба.

Монахи подняли Феодору и понесли к месту её последнего пристанища. Священник провозгласил с амвона:

— Покойся с миром, императрица! Царь Царей и Господь всемогущий призывает тебя к себе...

Скорбная процессия медленно двинулась через Аугустеум, по Месе, мимо толп молчаливых горожан, через форумы Константина и Феодосия к последнему месту пристанища императрицы, храму Святых Апостолов. Здесь, под пение заупокойных молитв, тело Феодоры переложили в каменный саркофаг — императорскую гробницу.

— Покойся с миром! — провозгласил священник.

Каменную крышку саркофага бережно опустили на место, все разошлись в молчании, и Юстиниан вернулся во дворец, совершенно обессилевший и в слезах...

Сидя на мраморной скамье в саду внутреннего дворика, Нарсес ждал императора. Говорили, будто именно здесь император когда-то встретился впервые с Феодорой, а потом здесь же признался ей в любви и попросил стать его женой. После её смерти два года назад этот сад стал излюбленным местом неофициальных аудиенций...

Зачем император назначил эту встречу? Вряд ли затем, чтобы попросить его принять командование над какой-то из армий. Велизарий вместе с летописцем Прокопием недавно был отозван из Италии, поскольку в Лацике вновь возникли проблемы. Однако его заменил Германус, двоюродный брат[140] Юстиниана и его возможный преемник. В Африке успешно действовал Иоанн, подавляя восстания и сопротивление мавров. Возможно, Юстиниан просто хочет обсудить с Нарсесом стратегические вопросы? Если это так, то Нарсесу есть что сказать по поводу войны в Италии.

На взгляд Нарсеса, Юстиниан поступил довольно неосмотрительно, отозвав Велизария. С Лацикой мог справиться любой военачальник, но в Италии против Тотилы нужен был лучший из полководцев. Блестящий молодой предводитель готов контролировал большую часть полуострова, его поддерживало римское население, а в последнее время он обзавёлся и мощным флотом. Флот позволил ему захватить Сицилию, что принесло Тотиле много трофеев и богатой добычи; затем он разорил прибрежные города Далмации и впервые бросил вызов флоту римскому, ранее считавшемуся непобедимым. Между тем Велизарий, как обычно, отчаянно нуждался в подкреплении и едва мог оказывать сопротивление противнику.