Я считал данные мне права и звание комиссара Российского Временного Правительства за границею… вполне достаточными для исполнения моей задачи. В течение двух предыдущих месяцев я исправлял должность начальника Главного Управления по делам милиции (учреждение, организованное мной на место Департамента полиции царского времени) и знал близко как вопросы государственной н общественной безопасности, так и дела ликвидируемой государственной и наружной полиции.

Должен сказать, что в первые же моменты после своего конституирования Временное правительство провозгласило принцип равенства граждан независимо от их национальности и вероисповедания, и еврейский вопрос, как таковой, перестал для меня существовать.

Первые три недели Февральской революции 1917 г. я был помощником Петроградского градоначальника по гражданской части… будучи назначен на этот пост председателем Государственной Думы М.В. Родзянко еще до образования Временного правительства. 1 марта 1917 г. я уже сидел в кабинете столь известного жителям Петрограда предшественника моего, камергера Лысогорского. Управляющий канцелярией стал докладывать бумаги, поступившие с момента бегства из градоначальства представителей старой власти.

Первой бумагой по порядку была телеграмма исправника одного из захолустных уездов Полтавской губернии: «Можно ли купцу 2-й гильдии Циперовичу приехать сроком на неделю в Петроград?»…

– Пришить к делам о евреях? – спросил полуутвердительно управляющий.

– Нет, мы должны ответить, хотя где теперь сам бедный «г. исправник»! Пишите: «Исправнику такому-то. На Ваш N000. Купец 2-й гильдии Циперович может прибыть в Петроград, когда ему заблагорассудится. Срок пребывания неограниченный. Вообще Циперович имеет теперь право свободного передвижения и пребывания в пределах Российской империи, кроме тех частей фронтовой полосы, где распоряжением военных властей воспрещено вообще пребывание лиц гражданского ведомства. За градоначальника» (подпись).

Затем я вызвал одного из студентов Военно-Медицинской Академии, которых привел с собой в градоначальство профессор биологии Юревич, назначенный градоначальником на полчаса раньше моего назначения ему в помощники.

– Благоволите, г. студент, вместе с г. управляющим канцелярией опечатать все бумаги т. наз. «еврейского» отдела… Особая комиссия рассмотрит все эти «особые» дела (досье) о евреях. «Стол» – закрыть. Чиновников «отдела» – распределить по другим столам…

Следующее напоминание о существовании еврейского вопроса произошло так. Через неделю в кабинет мой вбежал человек в состоянии крайнего исступления. Фамилию его я забыл, он был расстрелян при большевиках. Его длинные волосы и длинная борода были всклокочены, лицо, исхудалое от бессонных ночей, было истомлено.

– Да что же вы это с человеком делаете?! – закричал он. – Вот он – я! Берите меня! Вяжите меня! Бейте меня! Я столько ночей не сплю, ожидая вас. Лучше немедленная тюрьма, лучше смерть, чем это ужасное ожидание!!!..

– За что же вас арестовывать? – спросил я.

– Как! Вы не знаете?! Но меня зовут… – и тут он назвал фамилию крайнего реакционера, из средних, не из главных, писавшего в черносотенных газетах довольно бесталанные статьи, хотя и необузданные по выражениям.

– Так, – сказал я, – а затем?

– Как затем? – вскричал он. – Рухнула Россия! Рушится Царство Божие! Грядет царство иудейское. Да изопью я фиал мести иудейской!..

Я позвонил и приказал подать стакан воды да похолоднее.

– Подайте им, – сказал я служителю и добавил посетителю: – Не угодно ли «испить фиал мести иудейской»? Происпить до дна, а затем идите домой, успокойте жену и ложитесь спать.

– Как? Я свободен?

– Да!

– Но я писал…

– Да, я иногда читал ваши статьи. Это ваше право – излагать ваши мысли. Кстати, сохранилась ли ваша переписка с доктором Дубровиным, г-жой Полубояриновой и др.?

– Я все бумаги сжег, узнав об отречении Государя.

– Тогда прощайте!..

В третий раз в эту эпоху о еврейском «вопросе» (который мы в шутку называли уже еврейским «ответом») я услыхал уже в Париже, допрашивая старейшего агента русской тайной полиции Бинта (Henri Bint). Давая мне беглые показания о деятельности своей за 37 лет и описывая эпоху управления Рачковского, в частности же описывая провокационную работу и подделки Рачковского, Бинт сказал, что лет семнадцать тому назад по указаниям шефа, т. е. Рачковского, была создана еще и такая «фальшивка», а именно «Сионские протоколы».

– Что было в этих «протоколах»? – спросил я, смутно вспоминая, что в 1905 г. я читал какую-то книгу, в которой несколько глав были посвящены каким-то Сионским протоколам.

– Описание того, как евреи правят миром и совещаются между собою, как это лучше делать. Вообще, фантазии в жанре Дрюмона.

– Было ли это написано с погромной целью?

– Не знаю.

– Ну, вообще, чтобы подстрекнуть русских против евреев?

– О да!

– Это было сделано по приказу его начальства?

– По приказу Департамента полиции?

– Нет. L'Okhrana generale, Fontanka, 16 (так Бинт называл в просторечии Департамент полиции, находившийся в Петрограде, в доме N 16 по набережной реки Фонтанки). «Okhrana» не знала об этой затее Рачковского. Это было его индивидуальное предприятие, как и многие его листки.

– Сам ли Рачковский писал эти «протоколы»?

– Нет, писал их наш Головинский.

Бинт произносил фамилию и писал ее через К, а не через G (Kolovincky).

– «Наш агент» – это секретный сотрудник Заграничной Агентуры?

– Да.

– С какого года был Головинский на службе у Рачковского?

– Помнится, с 1892 г., я ему, как и другим, платил деньги по приказанию «шефа» из рук в руки.

– Почему вы думаете, что писал Головинский и именно «протоколы»?

– У Рачковского было два «литератора»: Коган и Головинский. Последний работал в Национальной библиотеке и приносил главы в черновике Рачковскому. Я знал, о чем пишет Головинский.

– Нет ли у вас копии этих «протоколов»? Вы же со всего снимали для себя копии.

– Нет, к несчастью, нет. Это была очень конфиденциальная работа.

– Есть ли у вас какие-либо бумаги, доказывающие участие Рачковского в создании «протоколов»?

– Да, приказ о розыске древних противоеврейских книг в Германии.

– Хорошо, доставьте мне все те листки, брошюры, о которых вы говорили, а также и документ.

Этим кончился допрос Бинта в 1917 г. Он кратко записал свои показания по этому вопросу, как и другие – о сотнях людей и предметов. Обещанные книги и листки он не мог доставить: они оказались в его личном архиве в провинции. Увидел я их лишь в 1921 г. А его «сионский документ» я достал лишь в 1929 году, уже после смерти Бинта.

Сказать по правде, занятый не только порученными делами, но и осаждаемый российскими гражданами за границей и политическими эмигрантами, которые рвались домой и не могли в большом количестве и сразу проехать через Англию и Норвегию, я не мог заняться исследованием вопроса о литературном антисемитском апокрифе, о котором мельком упомянул Бинт.

Да и самые «протоколы заседаний Сионских мудрецов» мне казались сродни тому «фиалу мести иудейской», о котором вопил черносотенец, увидевший в падении царизма конец России и всего мира.

Эпоха гражданской войны принесла возрождение еврейского вопроса. Я провел это время на Юге России. Я не буду касаться здесь противоеврейской пропаганды, которой занимался т. н. Осваг (сокращенно из слов «Осведомительное агентство»). Это учреждение было создано в Добровольческой армии при генерале Абраме Михайловиче Драгомирове, который придал ему облик, навеки соединенный с этим названием. Напрасно пытался ген. Деникин, не одобрявший ни погромов, ни погромной пропаганды, реформировать это учреждение путем приглашения Ник. Ели. Парамонова, который переименовал «Осваг» в «Отдел пропаганды Добровольческой армии» и пытался организовать его заново. Друзья Парамонова советовали ему уволить полностью прежний состав Освага как в центре, так и на местах. Но Парамонов получил от Драгомирова тяжкое наследство: наряду с добросовестными техниками подобранных Драгомировым озлобленных черносотенцев, полагавших, что евреи должны ответить за все: и за Февральскую, и за Октябрьскую революцию, и за большевизм, и за крестьян, отнявших у помещиков усадьбы, – словом, за все.