Ну почему шесть?!

У него же мировоззрение в клочья порвалось! Он же теперь всех на своем пути затрахает до смерти.

Короче… пока я не выдала ему на гора шесть оргазмов, он, зараза, с меня не слез.

После седьмого, бонусного, он позволил себе закончить, и еще долго лежал с неимоверно довольным лицом, и все спрашивал: «Ну что, хорошо тебе было? Видишь, тебя же наверняка не часто так хорошо трахают! А я всегда думаю о женщине в первую очередь!»

Альтруист, блин.

Дверь я за ним закрывала с чувством бооольшооого облегчения. Где-то в глубине сознания шевелилась мысль, что неплохо бы ему на прощание забить в спину осиновый кол.

Он ушел довольный, аки слон, и пообещал заходить еще.

Я знаю точно — для него меня не будет дома.

Этот начал без предисловий:

— А вы знаете, Катерина, какой человек к вам пришел?

И гордо посмотрел на меня, демонстрируя сначала фас, потом и профиль.

Я рассмотрела. Его лицо мне не было знакомо.

Достаточно полный, лет сорока пяти, вид он имел жутковатый. У него были рыжие волосы, абсолютно белая, как у альбиноса, кожа на лице, такие же белые брови и ресницы, и самое главное — на глазу было бельмо. Я подумала про себя, что Азазелло в сравнении с ним отдыхает и что если бы не деньги, то я бы — ни за что, но вслух, конечно же, сказала совсем другое.

Я облокотилась на дверной косяк, изобразила настоящую заинтересованность и спросила не без доли юмора:

— Какой же?

— Великий, — сказал он. Значимо так сказал. И еще раз продемонстрировал мне профиль.

Я стояла и молча улыбалась. Надо было, наверное, что-то говорить, но я искренне не понимала что.

Он явно ждал моей реакции. Пауза затянулась. Сказать честно, я силилась вспомнить, где я могла бы его видеть — а то, может, он известный депутат или, скажем, актер, — но, увы, он был мне точно незнаком.

— Нет, — сказала я, — не узнаю.

Он на секунду расстроился, сделал вид, что обиделся, но быстро взял себя в руки. Видимо, собственное величие не позволило ему долго обижаться на ничтожество вроде меня.

— Я, Катерина, — сказал он назидательно, как глупой школьнице, потом сделал паузу, явно давая мне прочувствовать собственную ничтожность, — так вот, я, Катерина… Великий. Оперный. Певец.

Не знаю, насколько был велик он, но лично я в опере не была ни разу. В свое время мне хватило и балета с филармонией.

Я не понимаю опер — для меня это несусветная тягомотина. То ли слуха у меня нет, то ли мозгов — не поняла пока.

И пока я доставала чистое полотенце, попутно размышляя над тем, кто же я на самом деле, он запел.

Гахнул так, что я подскочила. Это было совсем внезапно.

Я застыла с полотенцами в руках, и мне подумалось вдруг, что соседи, должно быть, уже набирают 02. Время-то не раннее, да и голос у него такой, что окрестные коты — ясное дело — попрятались сразу.

— Тссс! — замахала я руками и затолкала оперного в душ.

Плескался он там долго, от души. И ладно бы просто плескался — он пел. Видимо, решил приобщать меня из ванной.

Через пять минут я постучала в двери. В моей ванной особенно хорошая слышимость, а дарить соседям прекрасное после одиннадцати мне показалось дурным тоном.

Он вышел минут через десять и был абсолютно гол. Ну как гол — на его хммм… эрегированном члене болталось полотенце, которое он заботливо поддерживал руками, дабы не сползло.

«Маниакальный шиз», — грустно подумала я.

Я знала, что будет дальше. У меня опыт. По всем законам жанра он должен был скинуть сейчас полотенце и с гордым видом продемонстрировать мне свое недлинное достоинство. В том, что оно не будет длинным — я ни на секунду не сомневалась. У мужчин подобной комплекции хороших почти никогда не бывает.

Я угадала по всем пунктам. Он действительно картинным жестом циркового фокусника, срывающего разноцветный платок со шляпы с кроликами, стянул с себя полотенце, и действительно его достоинство оказалось очень небольшим.

Дальше я, ну, тоже почти по законам жанра, выслушала длинный и заунывный монолог про гордого, но одинокого змея, который жаждет женской ласки, а под конец тирады еле сдержалась, чтобы не заржать заливисто, вслух, когда он, выделяя каждое слово, сообщил мне, что всем его змей хорош, жаль только, судьба размерами обделила — дала всего восемнадцать, а хотелось — двадцать пять.

«Двенадцать и не больше» — констатировала я про себя. Мой глазомер еще ни разу меня не подвел.

Дальше была настоящая жуть. Он топтался на мне минут сорок. Через десять минут после того, как он начал, я поняла: специально не кончает, сволочь. Потому что в те моменты, когда финал был уже близок, он останавливался и… начинал назидательным тоном, не слезая, пересказывать мне разные либретто.

Пот по нему тек струями, но он держался стойко.

И лишь поняв, что час подходит к концу и сейчас я точно психану, он перестал задумываться о вечном, зачем-то выскочил из меня, откатился на бок, махом стянул презерватив и… мощно испачкал мне грудь.

Я озверела. А он запел.

Есть у меня один клиент постоянный — дядя Геша. Он один из немногих, кто посещает меня, будучи в столь почтенном возрасте. Обычно он звонит в дверь тремя короткими звонками и одним длинным. Он сам придумал такой хитрый, как он считает, способ. И невероятно этим гордится.

Еще дядя Геша никогда не приходит с пустыми руками. В руках у него всегда бабаевская шоколадка и одна гвоздичка.

Гвоздичка — это вообще отдельная тема. Видимо, дядя Геша считает меня передовиком, раз с таким упорством носит именно этот цветок на протяжении уже двух лет. Порой мне даже кажется, что хорошо, что гвоздичка одна. Ведь если бы он две носил, это заставило бы задуматься…

Дяде Геше за семьдесят. Точнее, я бы даже сказала, что под восемьдесят. И у него давно уже ничего не стоит. Но это дядьгешиного пыла не умаляет. Он методично, раз за разом, пытается настроить свой аппарат на боевой лад. Стоит ли говорить, что это бесполезно.

Так вот — вернемся к приходу дяди Геши.

Он всегда заходит, хитро улыбаясь. Расшнуровывает кожаные кроссовки (в любое время года), поднимает на меня голову и достает из кармана брюк небольшую шоколадку, которая всегда почему-то оказывается просроченной. Где он из раза в раз такие находит — для меня загадка. Но что-то подсказывает мне, что дома у него стоит целый ящик с этим добром.

Дядя Геша раздевается и ложится на кровать. Хочу заметить, что выглядит дядя Геша в свои восемьдесят как столетний старец: маленького роста, дряхленький, с густой белой шевелюрой и морщинами, прошивающими лицо.

Он лежит на постели, зачем-то широко раздвинув ноги, и призывно смотрит на меня. К чему он меня призывает, я, конечно же, уже знаю. Дядя Геша хочет, чтобы я, обязательно глядя на него томным взглядом, взяла его маленький ссохшийся стручок в рот и начала сосать.

В эти моменты мне всегда приходит в голову мысль, что это кощунство — издеваться над давно почившим трупиком.

Каждый раз, когда я беру в рот член дяди Геши, у меня ощущение, будто я набила рот курагой и надеюсь, что по мановению волшебной палочки она превратится в абрикос.

Не превращается.

Вторым этапом нашей встречи обычно становится столь популярная в последнее время поза 69. Я продолжаю обсасывать курагу, а он в это время с интересом рассматривает то, на что ему открывается очень увлекательный вид, периодически копошась там у меня пальцами.

А еще у дяди Геши есть милая привычка (которая, впрочем, меня страшно выводит) — когда дядя Геша в очередной раз понимает, что и сегодня у нас любви не выйдет, он, чтоб занять оставшееся время, кладет меня на спину и начинает, ковыряясь и глядя в глубины того места, где ему уже не побывать, миленько сюсюкая, спрашивать: «Кто-кто-ктоооо у нас тааам живееет?»

Было бы забавно, если бы из глубин ему однажды ответило эхо: «Ктооо-ктооо! Твооояяя ушееедшааая мооолодость!»