Гроляр машинально повиновался. В этот момент целая туча стрел обрушилась на них, но, по счастливой случайности, ни одна из них не задела французов.

– Не трогайся с места и предоставь мне действовать, – сказал Ланжале, – а главное, не вздумай стрелять; мы не можем перебить их всех, а смерть одного или двух не спасет нас, а только возбудит их гнев! – И, засунув в рот два пальца, Парижанин трижды свистнул так резко и так пронзительно, что дикари застыли в недоумении.

В этот момент громадный попутай ара, спугнутый свистом, сорвался с дерева и, шумно хлопая крыльями, тяжело пролетел над самыми головами туземцев. Тогда Ланжале движением руки указал туземцам на птицу в тот момент, когда они опять уже готовились пустить в них стрелы, и, выхватив свой револьвер, налету убил ее наповал, так что громадный ара кубарем полетел вниз. При звуке выстрела, совершенно незнакомом туземцам, и падении птицы те, как перепуганные дети, попадали на землю и, растянувшись на животах, боязливо поглядывали по сторонам. Ланжале стоял неподвижно, наслаждаясь своим торжеством.

Спустя некоторое время туземцы решились немного приподняться и, видя, что бледнолицые стоят спокойно и не трогаются с места, несколько осмелели, и один из них решился пойти и подобрать убитую птицу. Он долго рассматривал небольшую огнестрельную рану в грудь навылет и с сомнением покачивал головой. Вскоре его обступила целая толпа, и все они выражали свое изумление и недоумение, показывали выразительно на небо, разводили руками и со страхом взглядывали на Ланжале, как будто хотели этим сказать: «Очевидно, птица убита громом небесным! Кто же этот бледнолицый, который по своему желанию может повелевать громами?»

В этот момент тощая, жалкая поджарая собака, незаметно подкравшись, стала обнюхивать икры Гроляра. Заметив это, туземцы стали указывать ему на нее, отчаянно жестикулируя, но сыщик в своем душевном волнении ничего не понимал.

– Они хотят видеть, можешь ли ты убить эту собаку, как я убил птицу, – подсказал ему Ланжале. – Доставь им это удовольствие, докажи, что и ты владеешь громом, как я!

Но сыщик не хотел застрелить собаку у своих ног и предварительно пнул ее ногой с такой силой, что несчастное животное с воем побежало без оглядки по направлению к лесу. На лицах туземцев выразилось разочарование, так как они ожидали совсем другого. Но в тот момент, когда собака, добежав до леса, оглянулась на своего обидчика, последний вытянул вперед руку и спустил курок. Раздался выстрел – и собака упала с размозженным черепом, несмотря на то что ее отделяло пространство, по крайней мере, в пятьдесят шагов.

Этот новый подвиг бледнолицых пришельцев возбудил громкие крики восторга и восхищения, и отношение к ним дикарей из угрожающего перешло скорее в покорное и заискивающее. Для них было совершенно ясно, что эти бледнолицые, державшие громы в своих руках, должны быть сверхчеловеки.

И вот один из них, по-видимому, предводитель, судя по необычайной высоте его головного убора, выступил на несколько шагов вперед и, указывая бледнолицым на одного из воинов, которого он взял за руку повыше локтя, стал показывать знаками, чтобы убили и его своим громом.

Но едва только последний понял, в чем дело, как вырвался и убежал в лес. Очевидно, вождь желал убедиться, убивает ли этот гром и людей так же, как животных. Поняв это, Ланжале сообразил, что любопытству и экспериментам дикарей не будет конца, и, не желая убивать неповинного человека, решил произвести диверсию и позабавить дикарей более безобидным развлечением.

– Давай-ка, дружище, тряхнем стариной! Уж не так мы с тобой состарились, чтобы совершенно забыть наши штуки, которыми мы зарабатывали себе гроши в Мексике. Я буду изображать оркестр… По местам, господа, почтеннейшая публика! Представление начинается!

– Да ты это серьезно? – спросил сыщик.

– Как нельзя более серьезно. Ну, принимайся, старина. Посмотри, какой колоссальный успех выпадет на твою долю. Вспомни только, как в Мексике мы увлекали индейцев!

С этими словами Ланжале достал из ящика, висевшего у него за спиной, свой неизменный тромбон и принялся наигрывать весело и задорно какую-то плясовую.

Под ее звуки в Гроляре пробудился старый акробат и, увлеченный живым темпом знакомой музыки, он стал кувыркаться через голову, кататься комом, ходить на голове и на руках, обходя кругом всю чернокожую публику, которая буквально ревела от дикого восторга при виде столь необычайных и удивительных штук. Женщины и дети тряслись от смеха и удовольствия. Но вдруг толпа стихла и почтительно расступилась, давая дорогу вновь прибывшей группе людей.

Во главе этой группы восемь человек воинов несли род паланкина, на котором восседал чудовищной толщины старик в красной тунике, обшитой разноцветными перьями, и старого образца каске английских улан, прикрепленной к его гладко выбритой голове медной чешуей и украшенной красным султаном, по меньшей мере в три фута высотой. На лице этого тучного старца отражалась беспредельная тоска и безучастие ко всему; очевидно, его величество страдало безысходной скукой. Напрасно его подданные ежедневно изощрялись в развлечениях при его пробуждении, выдумывая все новые гримасы и пляски: несмотря на все их усилия, им едва удавалось вызвать на его лице лишь слабый признак улыбки.

Министерские палицы. – Мудрое правление. – Ка-Ха-ТуаVII. – Король забавляется. – Новые действующие лица. – Мокиссы. – Объявление войны. – Генералы.

Между тем этого страдающего сплином властелина надо было забавлять во что бы то ни стало, так как он сменял по своему капризу министров каждый раз, когда те не могли развеселить его своими гримасами, кривляньями или каким-либо невиданным зрелищем. И хотя министры были без портфелей, тем не менее очень дорожили местами, отличительным знаком которых являлась громадная палица, которую они получали из рук самого монарха при назначении на должность.

Председатель же совета министров имел палицу вдвое больших размеров, чем остальные. Со званием министра были связаны довольно серьезные прерогативы, присвоенные главным образом самой палице, так как говорили не «военный министр», а «военная палица», «палица бананов», то есть общественного продовольствия, и так далее. Никакого оклада министры не получали, но за ними было «право Палицы», дававшее им возможность брать с населения все, что им было нужно или чего они только желали.

Поутру, когда люди выходили на рынок со своими запасами и продуктами, туда являлось какое-нибудь доверенное лицо такого министра с его палицей, и стоило ему обвести этой палицей лежащие на земле плоды или дичину, или рыбу, как все находящееся в кругу, очерченном палицей, становилось собственностью счастливого обладателя палицы.

Во всех странах Меланезии, где продолжает еще существовать этот примитивный обычай, он называется «правом Палицы».

Старый король, поспешно уведомленный о прибытии чужеземцев, повелевавших громами, пожелал их увидеть и в сопровождении всего своего двора торжественно прибыл на место происшествия Нужно было повторить ему историю с попугаем и с собакой – и эта столь быстрая смерть животных несказанно поразила его; тем не менее это было не то, чего жаждал старый ипохондрик; ему хотелось, как ребенку, чего-нибудь забавного, веселого, занимательного. Хотелось смеяться. Ка-Ха-Туа VII, так звали этого монарха, скучал, как истый пэр Англии, – и обратился к европейцам с просьбой, чтобы его развеселили, позабавили чем-нибудь, но те долго не понимали его; тучный старец сразу сообразил это и, сделав знак, подозвал к себе одного из своих министров.

– Что нового придумал ты на сегодня? – осведомился властитель.

Его коллеги смотрели на него с нескрываемой завистью, угадав по его торжествующему виду, что он надеется на этот раз заслужить милость своего господина, иначе говоря, «палицу бананов». Став перед лицом своего государя, счастливец выворотил наружу свои веки и, раздув щеки, как пузыри, принялся поочередно ударять то по той, то по другой кулаком, производя при этом столь своеобразные звуки, что старый король не выдержал и разразился таким раскатистым, неудержимым хохотом, что его огромное брюхо тряслось, вздувалось и опадало, подпрыгивало и дрожало, толстые мясистые и отвислые губы раскрылись, а горло издавало спазматический смех, не менее ужасный, чем звуки гримасничавшего перед ним министра.