Откуда же происходила такая предсмертная мучительная борьба, такое полное страха оцепенение, такой мрачный ужас, такое страдание, — которые измучили прежде пыток, — которые вызвали необыкновенное появление на Нем кровавого пота, — которые как будто окончательным ударом поразили дух. душу и тело? Был ли это страх смерти, усилие и решимость встретиться с тем, что Ему было известно заранее, со всеми ужасными подробностями, но от чего Он никогда не желал отступиться? Находились же люди, которые, — мне стыдно и прискорбно повторять их слова, — которые осмеливались говорить о Гефсимании неуважительно, — глядеть на это торжественное зрелище с вершины надменного невежества, — говорить, что будто бы причиною скорби Иисусовой была робость! Если на них влияет не одна только привычка изощрять над всем святым свой богохульный язык; если они глядят на Него только как на Пророка, готовящегося к смерти; если никакое чувство приличия, ни сила сочувствия не могут их удержать от издевательства над мучительной борьбой в минуты самых сильнейших страданий, то обычная справедливость и простой исторический разбор обстоятельств не доказывают ли им, как холодна и фальшива, если еще не хуже того, должна быть жалкая бесчувственность, которая не дает им разглядеть, что не страх мучений, не трепет перед смертью возмущали до глубины души чистое и непорочное сердце Сына Человеческого? Ребенок заметит, как несостоятельны такие предположения, — при этом величественном молчании перед первосвященником, прокуратором и царем, — при этом терпении, при котором самые ужасные пытки не могли извлечь ни одного стона, — при этом спокойном и беспредельном влиянии, которое вселило невольное почтение в дерзких язычниках римлянах, — при этой небесной благости души, которая открыла врата Рая раскаявшемуся злодею и дышала состраданием и забвением к безбожным священникам. Мог ли Сын Человеческий склоняться перед страхом смерти, когда только во имя Его смело, без страха и трепета, встретили ее многолетний старец Поликарп, слабая девица Бландина и робкий отрок Агтал? Не странно ли, что нечестивые языки осмеливаются оскорблять таким образом Того, который проповедовал жизнь и бессмертие и последствием этой проповеди явились люди с непреодолимою силою воли, готовые броситься на мечи, способные сами умереть без страха и пощадить робкого, даря ему жизнь[689]. Согласно общих мест, читаемых нами у ораторов, «нет страсти в душе человека настолько слабой, чтобы она не сокрушила страх смерти и не овладела им. Мщение забывает, а любовь уменьшает этот страх; честь вызывает насмерть; скорбь стремится к ней; сильный испуг не замечает ее. Не будучи ни смелым, ни робким, человек готов умереть от скуки однообразия». Замечательнее же всего то, что приближение смерти очень мало действует на душу людей добрых, и они до последней минуты остаются теми же самыми, каковы были прежде. Умереть настолько же натурально, как и родиться. Что же касается до истинного христианина, то его не надо убеждать, что не страх вызвал кровавый пот на тело Спасителя. Нет! это было нечто бесконечно высшее, чем подобный страх, — высшее, чем все, что могут представить нам самые напряженные усилия нашего воображения. Это было нечто смертельнее смерти: это было бремя и тайна грехов мира, которые легли тяжестью на Его сердце; это было вкушение божественным непорочным человеком горькой чаши, зараженной ядом греха; это было преклонение Богом главы, чтобы перенести удар, до которого Его довело безбожие человеческое; это было чувство настолько же горькое, насколько ядовита и ужасна была сила зла во вселенной, сделавшая необходимою такую беспредельную жертву; это было снисхождение со стороны непорочного к самой отвратительной злобе, которую может измыслить людская ненависть; это было чувство, которое испытывало сердце, полное совершенной невинности и совершенной любви, вследствие всего, что только есть отвратительного в человеческой неблагодарности, — всего, что есть ядовитого в людском лицемерии, — всего, что есть жестокого в человеческом озлоблении. Это значило одержать последнюю победу над сатанинским коварством и злобою, собравшими над Его головою все пламенные стрелы еврейского коварства и языческого развращения, сосредоточенный гнев богатых и почетных людей, безумную злобу слепой и зверской черни. Это значило прочувствовать, что свои, к которым Он приходил, любят больше тьму, нежели свет, — что поколение избранного народа безумно отреклось от беспредельной благости, чистоты и любви.

Все эти мысли и чувства могли промелькнуть в душе Его в те минуты, когда с отвращением безгрешного, непостижимого для нас ужаса предвкушал Он горечь, которая была горше горечи смерти. Но спустя несколько времени, — победительный, хотя и усталый в молитвенной борьбе, как предок Его Иаков, — Он возвратился к ученикам отыскивать хотя малейшей человеческой поддержки и человеческого сочувствия от избранных из избранных, — от трех своих любимых апостолов. Увы! Он застал их спящими. Наступал час страха и гибели, но ни достоверность опасности, ни любовь к Иисусу, ни чувство Его невыразимой печали, — ничто не могло заставить их пободрствовать сколько-нибудь времени. Их скорбь, тягость и крайнее смятение искали успокоения в крепком сне. Даже Петр, после всех своих пылких обещаний, не удержался, потому что глаза его отяжелели. Симон, ты спишь? — сказал Иисус. Но когда грустный упрек прозвучал в их ушах и пробудил от сна, Он дополнил: не мог ты бодрствовать один час? Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение! А затем, чтобы оправдать их в собственных их глазах, или, скорее, чтобы указать на опасность подобного состояния, Он прибавил: дух бодр, плоть же немощна.

Отошедши оттуда, Иисус снова начал пламенно молиться и, когда успокоились чувства, возвратился; но опять застал учеников спящими. Проснувшись, они не могли найтись, что сказать Ему, от тягости и смущения. Верно слово Давидово: поношение сокрушило сердце мое, и я изнемог; жрал сострадания, но нет его, — утешителей, но не нахожу[690].

В третий и последний раз, но уже с полным спокойствием и душевным миром победы, — которыми дышала Его молитва, — искал Он утешения в общении с Богом и получил все, в чем нуждался. Прежде чем прошел этот час, Он успел приготовиться ко всему худшему, что может изобрести сатанинское и человеческое измышление. Он знал, что случится с Ним, — может быть, даже следил уже взором за перемежающимся светом фонарей, когда преследователи выходили из-за ограды храма. В покойной речи Его не было и следа душевного возмущения, когда Он пришел в третий раз и нашел учеников спящими. Вы все еще спите, — сказал Он, — и почиваете. Кончено, — пришел час; вот, предается Сын Человеческий в руки грешников. Вместо того, чтобы подать Мне помощь, вместо подкрепления Меня своим сочувствием, вы спали. Но теперь все переменилось. Теперь уже не Я нарушаю ваш крепкий сон. С грубостью и насилием прервут его другие. Встаньте, пойдем: вот, приблизился предающий Меня.

Теперь действительно наступило время вставать. Потому что, пока святые спали, грешники сговаривались и делали преувеличенные приготовления. Пока те спали в своей тяжелой скорби, предатель бодрствовал в своей деятельной злобе. Прошло более двух часов[691], с тех пор как из светлой «горницы» их счастливого общения Иуда ушел ночью и был в постоянных занятиях. То ходил Он к первосвященникам, торопя и понуждая их собственною своею торопливостью, которая происходила частью, может быть, от действительного страха пред Тем, с кем таким образом поступал, — частью от желания придать себе более важности и возвысить цену своего поступка. То он просил иудейских начальников дать ему сборную стражу из рабов, охранителей храма, сих начальствующими[692], и из римского войска, расположенного в башне Антония, с их трибуном[693]. Воины запасались оружием, а примешавшаяся толпа — кольями. Такую силу собрали они против Одного, Который был оставлен всеми и беззащитен. Несмотря на лунный свет, они не забывали захватить с собою фонарей и факелов, чтобы Иисус не скрылся в каком-нибудь из каменных гротов или в густой тени олив, — и что же? все эти предосторожности предприятия были против человека, который никогда не делал ни малейшего покушения на сопротивление, побег или укрывательство. Очевидно, что все свои движения производили они без шуму и насколько возможно скрыто. Но глубокая тишина царствует по ночам в восточном городе, и такая огромная толпа не могла двигаться неслышимо. Когда Иисус пробуждал спавших учеников, Он уже мог распознать в отдалении звук оружия, шум торопливых шагов, плохо подавленное смятение приближающейся толпы. Он знал все, что ожидало Его; Он знал, что любимый Им укромный сад, где Он так часто с радостью беседовал со своими учениками, был хорошо знаком предателю. Этих необычных и враждебных звуков, этого красного огня фонарей и факелов, появлявшегося там и сям в промежутках между деревьями, было вполне достаточно для того, чтобы доказать выдачу Иудою тайны Его уединения, а также и скрытного приближения изменника.