Никодим понял важность ответа, но подобно иудеям в предыдущей главе, не мог или не хотел вникнуть в настоящее его значение, а, приняв слова Его в буквальном смысле, старался придать речи совершенно материальный и непонятный оборот. Как может человек, — говорит он, — родиться, будучи стар? Неужели он может в другой раз войти в утробу матери своей и родиться?

Такое желание состязаться на словах не вызвало со стороны Иисуса никаких замечаний. Он только дал более ясное толкование первоначальным своим словам, высказавши, что говорил не о плотском рождении, но о том духовном возрождении, приход которого и самый образ действия неведом никому настолько же, насколько неизвестны приход и направление ветра. Ветр дышет, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит. Он говорил о рождении водой и Духом, об очищении от грехов, которое само по себе есть уже обновление, о внешнем символе и внутренней благодати, о смерти в грехе и новом рождении в добродетели.

Понимая, по-своему, что язычники действительно могли нуждаться в возрождении, при допущении в общение с иудеями, Никодим никак не мог себе представить, чтобы он, сын Авраама, раввин, ревностный хранитель закона, мог быть подведен под один с ними уровень, а потому и спросил Иисуса: как это может быть? Неужели и для него необходимо возрождение?

Ты учитель Израилев и этого ли не знаешь? сказал ему Господь. Первоприсутствующий синедриона назывался Наси, товарищ его отцем дома Суда, а третий член, сидевший по левую руку первоприсутствующего, носил название Хакам, или человека мудрого, ученого, учителя. Таким образом слова Спасителя к Никодиму говорили ему: ты третий член синедриона, мудрый человек, а не понимаешь самых первых, самых простых уроков посвящения в тайны царствия небесного? Если твое познание так материально, так ограничено, что ты спотыкаешься на пороге, то как же ты поймешь те дальнейшие истины, которые может открыть тот, который пришел свыше? Вопрос выражал сожаление и упрек, но Иисус продолжал передавать учителю израильскому более возвышенные, более важные правила Своего учения. Он беседовал с ним о спасении человека, которое стало возможным чрез страдания и вознесение Сына человеческого, — о любви Божией, выразившейся в ниспослании на землю Его Единородного Сына не для осуждения, а для спасения мира, — об освобождении от всего посредством веры, — об осуждении, которому должны подлежать отвергающие добровольно те истины, которым Он пришел научить.

Таковы были тайны царствия Божия, — истины, некогда уснувшие, но теперь вновь пробужденные. Они разрушали все предрассудки, ломали все прежние убеждения древнего совопросника. Чтобы научиться им, надо было разучиться всем прежним привычкам, всему образу ведения жизни; но мы видим из последствий, что они глубоко запали в сердце Никодима. Нет сомнения, что при дальнейших рассуждениях Иисус кротко укорял его за страх, который заставлял великого равви искать защиты полночи для дела, которое не только не требовало тайны, как будто дело темное, но, напротив того, было приходом к истинному и единственному свету.

Были ли в продолжение этой первой Пасхи произнесены Иисусом какие поучения или сотворены знамения, мы не находим в Евангелии дальнейших подробностей. Видя повсюду упорство и безумное сопротивление, Спаситель покинул Иерусалим и пошел с учениками в Иудею[171], по-видимому, к берегам Иордана, потому что там, — говорит нам св. Иоанн, — Он жил с ними и крестил. Продолжал и Иоанн Креститель свое крещение покаяния, но уже удалившись в Энон, близ Салима, местность до того неизвестную, что нет возможности определить, где она находилась.

Много между богословами было споров относительно значения первоначального крещения апостольского, равно как об отношении крещения Иисусова к крещению Иоаннову, но все эти пререкания не привели ни к какому разъяснению сущности дела. Иисус разрешил этот простой и прекрасный обряд, как знак принадлежности к Его ученикам, как народный символ желания очистить сердце для того, чтобы нескверным войти в царство небесное. Как крещение Иисусово, так и крещение Иоанново были символами покаяния и достигаемой через него чистоты совести. Для того, кто понимает, что для каждого грешника покаяние есть истинное дело жизни, неудивительно, что первоначальная проповедь Спасителя и Его Предтечи заключалась в словах: покайтесь, ибо приблизилось царствие Божие! Время приготовления, время предварительных свидетельств еще не пришло, и крещение, преподаваемое учениками, было переходом к учению откровения. А то обстоятельство, что Иоанн уже не проповедовал долее в пустыне, считая за лучшее оставить местность, видевшую его победу и славу, — означает, что он стал уже бледнеть перед яркостью евангельского рассвета. Смиренный дух Предтечи, с полной покорностью воле Божией, принял на себя короткую свою миссию, которую и выполнял непрерывно.

Еще приходили некоторые креститься у Иоанна и в Эноне, но уже в меньшем количестве, потому что теперь множество притекало к крещению учеников Иисусовых. Однако же неблагородная зависть, не затмившая просвещенной души Предтечи, нашла для себя уголок в сердцах его последователей. Долго ли она тлела, мы не знаем, но обнаружилась во время рассуждений в суде, возбужденных тем обстоятельством, что два великих учителя, из которых один засвидетельствовал, что другой есть обещанный Мессия, крестили великое множество народа, несмотря на запрещение со стороны синедриона и всех предержащих властей. У Иоанновых учеников произошел спор с Иудеями об очищении. И пришли к Нему, и сказали Ему: Равви! Тот, Который был с Тобою при Иордане и о Котором ты свидетельствовал, вот, Он крестит, и все идут к Нему. Ответ Иоанна дышит скромностью и смирением. Он сказал им, что не должен входить в соперничество, которое было бы изменой против глубочайших его убеждений, обращением в ложь самых торжественных слов его. Бог есть источник всех даров для человека, и пред Его очами нет дара выше великодушия. Иоанн напомнил им о своем свидетельстве, что он не Христос, а только Его предвестник, что он не Жених, а друг Жениха, и что его сердце всегда радуется, услыхав голос Жениха. С этих пор он доволен тем, что будет умаляться, что его небольшой свет будет поглощен безграничным рассветом. Он был только земным Предтечей, но носил в душе печать твердого убеждения, что Бог есть истина, что Он передал все Своему Сыну и что чрез Него одного возможно достигнуть вечной жизни.

Иудеи, подстрекательство которых возбудило неудовольствие в последователях Иоанновых, должны были быть из фарисеев, очень неприязненно глядевших на успехи учения Иисусова. Враждебные их отношения к Иоанну не были так глубоки, как злоба на Иисуса, потому что проповедь последнего шла видимо успешнее. Поэтому или вследствие положительного намерения переменить местность[172], или вследствие того, чтобы не огорчать долее учеников Иоанновых, или, наконец, вследствие дошедших слухов, что Иоанн был заключен Иродом Антипой в темницу[173], а скорее всего вследствие всех этих скопившихся вместе обстоятельств, — Иисус оставил Иудею и отправился снова в Галилею. Будучи на севере Иудеи, Он избрал дорогу, ведущую через Самарию. Фанатизм ненависти и фарисейская брезгливость, которые заставляли иудеев избегать этого пути, для Него не существовали.

Вставши рано утром, чтобы воспользоваться, сколько можно более, часами прохлады, Он остановился для отдохновения в городе Сихзре. Где именно стоял этот город, неизвестно, хотя евангелист Иоанн подробно описывает его местоположение, говоря, что он находился близ участка земли, данного Иаковом сычу своему Иосифу. Было ли это действительно название города или только его прозвище, точно также неизвестно; ибо евангелист Иоанн прибавляет, что это был город, называемый Сихарь, точно так же как в главе 11 ст. 16 и 22, ст. 4, говоря об апостоле Фоме, присовокупляет называемый Дидим и в главе 14 ст. 13, говоря о месте, на котором сел Пилат для произнесения судз над Иисусом, прибавляет называемом Лифострогпон, а по-еврейски Гаввафа. Может быть это название было секер, ложь, указывавшее на ложное богослужение на Гаризине, или сиккор, пьяный, напоминающее слова пророка Исаии[174], или сукар, гробница, в воспоминание бывшей на том месте гробницы Иосифа[175]. По описанию евангелиста, это была та самая плодородная местность, которая, вследствие особого распоряжения, завещана патриархом Иаковом любимому сыну Иосифу, поэтому скорее всего можно предполагать, что указываемый им город был Сихем, в переводе — «один участок».