Всякое растение, которое не Отец мой небесный насадил, искоренится. Оставьте их: они сильные вожди слепых; и если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму[369].

Немного позже, когда они были уже в доме и одни, Петр решился спросить объяснения слов, на которые обращено было особенное внимание народа. Иисус кротко упрекнул недостаток соображения своих апостолов, но разъяснил им глубокое значение этого выражения, что пища только укрепляет материальный состав человека, но не входит в Его сердце, или, другими словами, касается только его реального существования, из человеческого же сердца исходят злые помыслы, убийства, любодеяния, кражи, лжесвидетельства, хуления.

Злые думы подобны небольшому ручью, который обращается в стремительный, всеразрушающий поток.

Сие оскверняет человека, а есть неумытыми руками не оскверняет человека.

Но прежде чем Иисус успел укрыться от злобы врагов и удалиться на время в языческие страны для покоя, которого Он уже не мог найти ни на богатых полях, ни на зеленых холмах Геннисарета, наступал день более сильной, более опасной, более личной безжалостной вражды, — день явного окончательного разрыва между Ним и шпионами фарисейскими из Иерусалима. Немного дней и в Его многострадальной жизни было проведено так, как тот, который мы будем описывать.

Во время пребывания своего в одном из городов, бывших главною местностью Его учения в Галилее» Иисус, на раннем рассвете, углубился в уединенную молитву[370]. Ученики, увидя, что Он стоял воздевши взоры к небесам (по восточным обычаям молитва совершается стоя, а не коленопреклоненно), остановились в почтительном отдалении, но, когда моление кончилось, подошли с просьбой научить их молиться, как Иоанн научил своих учеников. Взглянув снисходительно на их просьбу, Он научил их тому краткому, бесподобному прошению, которое с той поры стало драгоценнейшим наследием каждой христианской литургии и образцом, по которому составлены все наши лучшие и наиболее принятые молитвы. Он уже произнес ее при Нагорной проповеди, но мы должны быть глубоко признательны за вопрос учеников, вследствие которого здесь передал Он эту молитву отдельно и в более ярком свете. Некоторые ее положения могли, как бы в зародыше, существовать среди многообразных еврейских молитв, потому что сходны с выражениями, находящимися в Талмуде[371], и нет причины предполагать их заимствованными туда от христиан. Но до Него никогда все лучшее и чистейшее в народных молитвах не было собрано таким образом в одно возвышенное, ни с чем несравнимое прошение, которое соединяет в себе все, что сердце человеческое, просвещенное Духом Божиим, может найти необходимым для удовлетворения самых задушевных желаний. В этом соединении любви и почтения, с которым эта молитва учит нас приближаться к нашему небесному Отцу, — в этом духовном направлении, которое указывает нам искать прежде всего суда Божия и Его справедливости, — в этом духе общего милосердия и всепрощения, который она вперяет, — в этой проведенной от начала до конца форме множественного числа, которая явно показывает, что себялюбие должно быть положительно и навсегда удалено из наших прошений и что ни один человек не может обращаться к Богу как к Отцу, не проникнувшись мыслью, что самые злейшие враги его тоже дети Божии, — в этом важном обстоятельстве, что из всех семи прошений только одно заключает просьбу о земном благословении, в самом простейшем его виде, — в этих приемах, при которых устраняются всякие повторения и странные самоистязания, какими многие думали необходимо умилостивлять Бога, — даже в этой неподражаемой краткости, которая доказывает, как нежелательна Богу молитва, которая бы стала бременем и тягостью, — во всем этом видно, что молитва эта есть сокращенное Евангелие, есть перл молитв.

Не менее божественны были простые, но торжественные слова, которые за ней следовали и которые поучали учеников, что человек должен молиться и не падать духом. Хотя бы неприятности надламывали его душу, вера в правосудие Божие должна быть всемогуща. Иисус начертал урок, что если человеческая привязанность может давать дары полезные и приятные, то любовь Отца Небесного, — который любит нас всех, — гораздо скорее преподаст лучшие и высочайшие дары, — даже дар св. Духа, — всем просящим у Него.

И с какой необычной любовью и одушевлением внушаемы были эти поучения! Если б они были высказаны в сухом, поучительном слове, могли бы они так тронуть сердце, увлечь воображение или начертаться неизгладимо в памяти духа, кто их слышал? Нет! вместо одежды схоластического педантизма они облечены были в короткий рассказ, основанный на самых обыденных случаях обыкновенной жизни, полной простоты и бедности. Человек, во избежание палящего жара, путешествуя ночью, является в дом своего друга. Хозяин, будучи сам беден, не имел чем угостить его, но, не желая даже в поздний час ночи пренебречь обязанностями гостеприимства, пошел в дом другого приятеля, чтобы занять три хлеба. Приятель был уже в постели; с ним лежали его маленькие дети; дом его кругом был заперт. На кроткую и усердную просьбу он отвечал дерзко и грубо: не безпокой меня. Однако же друг его знал, что пришел к нему с добрым намерением и не переставал стучать до тех пор, пока, наконец, не вследствие добрых побуждений, но вследствие упорства стучавшего, приятель встал и дал ему, чего тот просил. Кем-то прекрасно замечено, что точно так же, когда сердце, которое у нас постоянно в путешествии, нечаянно в полночь (то есть во время величайших несчастий) возвращается к себе домой, то есть приходит само в себя и чувствует голод, а у нас нечем насытить его, Бог требует от нас смелой и докучливой веры. Если подобное упорство в просьбе побеждает отказы человека немилостивого, то насколько больше будет оно иметь силы перед Тем, кто любит нас лучше, чем мы любим самих себя, и кто скорее готов нам на помощь, чем мы на молитву!

Надо заметить, что рассказ о жизни Христовой на земле полон света и тени. Выдастся рельефно какой-нибудь короткий период или даже один день, а затем целые периоды остаются в неизвестности. Но мы забываем, — а если содержим всегда в памяти, то нас ничуть не поразят эти явления в евангельских рассказах, — мы забываем, как велика и как необходима была у Него задача научить апостолов, приготовить их к будущему действованию в мире. Если сравним умственное развитие Его избранников в то время, когда Он призвал их, — этих простых благородных, но весьма недалеких, робких и не скоро подвижных к верованию рыбаков, — с тем, которое мы видим, когда Он удалился от них и ниспослал на них дары св. Духа: то должны будем согласиться, что невелики еще бывали перемежки Его благодетельной деятельности даже в то время, когда слова Его обращались к жившим с Ним в истинном свете Его Божественного лица. Конечно, блаженны выше царей и пророков; блаженны превыше всего те, которые имели особое счастье разделить с Н им самые задушевные мысли и наслаждаться зрелищем этих безгрешных лет во всей их ангельской чистоте и невинности: но, если им специально предоставлено такое благословение, то это не ради их, но ради мира, извлечение которого из отчаяния и слабодушия в чистоту, отрезвление и правду составляло их прямую задачу, — ради тех святых сердец, которые с этих пор будут наслаждаться хотя только духовным, но ближайшим Его присутствием, чем апостолы, которые имели возможность подниматься вместе с Ним на пустынные холмы или ходить возле Него, когда Он наслаждался мирным вечером при прозрачных водах Галилейского озера.

День начавшийся этим поучением и сообщением молитвы, не предназначен был окончиться полным спокойствием. Немного дней Его жизни в течение этих лет проведены Им без неприятного столкновения с грехом и страданиями человеческими, но в этот день представилось Ему зрелище самое дикое, самое ужасное[372]. Пред Ним предстал человек, страдавший слепотой, немотой и безумием, вследствие тех странных и непонятных влияний, которые общее верование приписывали демонскому обладанию. Не желая оставить его беспомощной жертвой во власти злого духа, Иисус взглядом и словом избавил жалкого страдальца от ужасного гнета, успокоил, исцелил и восстановил его, так что слепой и немой стал и говорить, и видеть. Из последующих слов Спасителя видно, что у евреев существовала какая-то форма заклинания, которая до некоторой степени была действительна, но только в случаях менее важных и простейших. Избавление от таких сильных чар, как те, которыми связан был этот человек, сила возвратить свет закрытым перепонкою глазам, слово — связанному языку и разум — одичалой душе — представляли нечто такое, чего никогда не видывал народ. Чудо это заставило трепетать от изумления, произвело неудержимый взрыв удивления, потому что тотчас же среди народа начались открытые споры; может ли имеющий такую силу быть кем-нибудь иным, а не обещанным освободителем? Не это ли Христос, сын Давидов[373], твердили друг другу свидетели события.