Но св. Лука сохранил для нас замечательную при этом прибавку: никто пивши старое вино, не захочет тотчас молодого; ибо говорит: старое лучше[281]. Таким образом Иисус показал своим совопросникам, что Его царство есть нечто более, чем восстановление, — что оно есть возрождение. Но зная, как трудно для фарисеев, увлекшихся преданиями, и для учеников Иоанновых, питавших удивление к высокому аскетизму Предтечи, принять истины, которые были для них новы и странны, Он высказал им, что при всем желании просветить их тьму, Он снисходительно смотрит на их упорство, выжидая их исправления.

Едва окончилась трапеза у св. Матфея и Иисус начал поучение, которое вытекало из вопроса Иоанновых учеников, — встретилось новое событие, а за ним последовали три величайших чуда в Его земной жизни[282].

Один из начальников синагога, рош гаккенезеф, или главный старейшина конгрегации, который у иудеев был в большом почтении, пришел к Иисусу в крайнем смущении. Легко может статься, что он был членом той депутации, которая ходатайствовала пред Иисусом за сотника прозелита, построившего самую синагогу и видел на опыте власть Того, к кому прибегают с молением. Бросившись к ногам Иисусовым, он рассказал Ему прерывающимся от скорби голосом, — как это слышится в словах его, переданных евангелистом Марком[283], — что его маленькая, — его единственная дочь умирает, — мертва, но если только Он согласится прийти и возложить на нее руку, то она оживет. С кротостью, которая никогда не могла холодно относиться к крикам страдальца, Иисус вышел тотчас же из-за стола и пошел с ним, последуемый не только учениками, но густою, полною ожиданий толпою, которая была свидетелем события. Народ в своей ревности толпился около Него и стеснял во время перехода. Но среди этой толпы, между которой, без сомнения, были некоторые из фарисеев и учеников Иоанновых, беседовавших с ними у св. Матфея, а также некоторые из мытарей и грешников, сидевших за столом, — был один человек, которого привлекало к Иисусу не любопытство быть свидетелем того, что будет совершено для начальника синагоги а совершенно другое чувство. Это была женщина, страдавшая двенадцать лет болезнею, которая заставляла ее прекратить всякое общение с людьми и была тем мучительнее, что в народном мнении считалась прямым последствием греха. Много различных врачей, стараясь восстановить ее здоровье, только приводили ее в худшее положение и наконец разорили все ее состояние. Теперь, как к последнему средству, она решилась прибегнуть к Великому Врачу, подававшему исцеления безмездно. Может быть, в своем неведении размысля, что не имеет никакой возможности заплатить; может быть, устыдясь по женской скромности необходимости рассказать всенародно о болезни, которою страдала; одним словом, почему бы то ни было, она решилась восхитить у Иисуса незаведомо благословение, которого душевно желала. Таким образом, одушевляемая надеждою, силою протеснилась она к Нему сквозь густую толпу, так что могла прикоснуться к Нему и, вероятно, вследствие крайнего нервного состояния, довольно сильно взялась за белую обшивку Его одежды. По закону Моисеееву, еврей должен был носить на каждом углу своего талифа канефоф, бахрому или кисть, привязанную символическою голубою лентою (цициф) для воспоминания, что он свят Богу[284]. Когда человек завертывался в талиф, две таких бахромы или кисти висели на подоле одежды, а одна лежала на плече. Потихоньку и дрожа от поспешности, взялась она за эту кисть и, чувствуя, что в одно мгновение достигла цели своих желаний и выздоровела, — отступила назад в толпу никем незамеченною. Незамеченною другими, но не Христом. Чувствуя, что из Него изошла сила исцеления, узнавши прикосновение робкой веры даже среди теснившей Его толпы, Он остановился и спросил: кто прикоснулся к моей одежде? В ответе Петра слышалось некоторого рода нетерпение: ему показалось странным в такой толпе спрашивать: кто прикоснулся Меня?

Но Иисус, обращая кругом свои взоры, сказал ему, что существует различие между теснотой любопытной толпы и прикосновением веры, и, когда Он обратил взоры на женщину, она, сознавая в душе, что тайно дозволила себе восхитить благословение, которым бы Он сам милостиво наградил ее, выступила вперед; со страхом и трепетом бросилась к Его ногам и рассказала всю истину. Она забыла женский стыд и страх, чтобы только загладить ошибку. Без сомнения, она боялась Его гнева, потому что закон ясно называл нечистым на целый вечер и требовал обрядового очищения от всякого, кто прикоснулся к женщине, страдающей подобною болезнею[285]. Но прикосновение, очистив ее, не могло осквернить Его. Довольный ее верою, Он сказал ей: Дочь! и звуком этого милостивого слова запечатлел ее прощение; вера твоя спасла тебя: иди в мире и будь здорова от болезни твоей[286].

Событие это заняло немного времени, но для Иаира была дорога каждая минута. Однако, ведь не единственный же он страдалец, нуждавшийся в благодеянии Божием? И, так как не видно, чтобы он произнес хотя одно слово, то ясно, что печаль не поселила в нем себялюбия. Вдруг в эту минуту один из посланных приблизился к нему с коротким извещением: дочь твоя умерла, и при этом прибавил: что еще утруждаешь учителя?[287].

Не Иисусу передано было известие, но Он слышал его и, из сострадательного желания избавить бедного отца от бесполезных терзаний, прибавил эти знаменательные слова: не бойся, только веруй[288]. На основании правила раввинов при покойнике должны были быть по крайней мере два свирельника и одна наемная плакальщица, которая плакала, выла, била себя в грудь и рвала на себе волосы, согласно условия[289]. Придя в дом, они застали эти продажные крики, нарушавшие молчание истинной скорби и величие смерти[290]. Такое притворное терзание, вероятно, было противно душе Иисусовой; поэтому, ступив на порог дома и запретив некоторым из толпы следовать за Ним, Он вошел туда только с тремя из избранного кружка своих апостолов, — Петром, Иаковом и Иоанном. При входе Он остановил прежде всего напрасные вопли; но когда Его кроткое заявление, что девица не умерла но спит, принято было с грубым смехом, то Он с негодованием выгнал всех наемных плакал щиц. После того, водворивши тишину, Он взял с собою отца и мать девицы, равно как трех апостолов, вошел с молчаливым почтением в комнату, освященную спокойствием и благоговением смерти, и, взяв умершую за ручку, произнес эти два поразительных слова «талифа гуми» девица встань! И девица встала и начала ходить: ибо была лет двенадцати[291]. Благоговейный ужас объял родителей. Иисус приказал кротко дать дитяти немного пищи, и, хотя прибавил обычное предостережение, чтобы не говорили о случившемся, но не с тем, чтобы событие, происходившее на глазах толпы народа, осталось в неизвестности, а с тем, чтобы принявшие неизмеримое благодеяние от рук Божиих почтили Его глубочайшею благодарностью, скрывши этот дар в тайниках своих сердец, как драгоценное сокровище.

Обремененный и измученный событиями этих длинных ночи и дня, Иисус, как мы с достоверностью можем заключить из Евангелия св. Матфея[292], закончил этот день проявлением еще более удивительного действия силы. Потому что, когда Он вышел оттуда, двое слепцов следовали за Ним с неслыханным до того времени криком: помилуй нас Иисус сын Давидов! Но Иисус начал уже ограничивать щедрость чудес. Он засвидетельствовал уже более, чем достаточно, свою власть и свое призвание; надо было, чтобы люди обратили большее внимание на Его вечное божественное учение, чем на временные исцеления. А может быть, Он не хотел преждевременно и непрозорливо признать приписываемый Ему словами сын Давидов титул Мессии, — который, будучи принят торжественно, мог помешать Его святым предположениям, подняв мгновенно мятеж в Его пользу против владычества римлян. Не замечая слепцов или их крика, Он шел домой в Капернаум, где имел постоянное местопребывание. Только тоща, когда эти люди настоятельно вошли за Ним в дом, Он удостоверился в их вере вопросом: веруете-ли, что я могу это сделать? На это слепцы отвечали: ей, Господи! Коснувшись глаз их, Иисус прибавил: по вере вашей да будет вам! И глаза их открылись. Подобно многим исцеленным, они пренебрегли строгим приказанием не рассказывать этого. Некоторые, удивляясь такому неповиновению, приписывают его энтузиазму благодарности и удивления; но не было ли в этих рассказах скорее глупого удивления и мелочности болтливого хвастовства? Не должен ли был священный огонь благоговейной преданности, который святое молчание сохранило бы на алтарях их сердца неугасимым, обратиться в дым от пустой болтовни? Разве Он этого не знал лучше? Разве повиновение не лучше жертвы и послушание не выше тука овнего? Да. Кто не повинуется заповедям Спасителя, может обманывать себя, может совершать только кажущуюся услугу, — опечаливая Его в видах почтения пустым многословием, напрасными коленопреклонениями, грубой нетерпеливостью, непочтительною фамильярностью и фальшивым подобием бесчувственной преданности. Лучше, гораздо лучше служить Ему, совершая то, что Он заповедал, нежели навязчиво прилагать свое кажущееся и нередко ложное усердие к прославлению Его имени. Эти непослушные болтуны, — которые толковали о Нем так много, — нечестно, а с лукавым сердцем отплачивали Ему за Его благодеяния: нарушение ими Его повелений служило только препятствием к достижению полезного, возмущало Его дух и ускоряло Его смерть.