Здесь совершенно уместно указать на разность в рассказе об этом происшествии у евангелистов Марка и Луки с рассказом ев. Матфея. У первых двух показан один бесноватый, а у последнего — два, но разность эта далеко не объяснимая. Легко можно представить себе, что возмутительная фигура описанного выше, обнаженного и дышащего убийством беснующегося, который бросился к Иисусу, когда Он высадился на берег, была так поразительна, что личность другого, который не был столько ужасен и стоял, может быть, в некотором расстоянии, не только ничем не выдавалась, но почти стушевывалась перед первым, а потому и пропущена у св. Луки. Оба рассказа, будучи вполне достоверны, представляют только различие в характере сделанных на каждого из рассказчиков впечатлений. Есть различие между рассказом несогласным и рассказом противоречивым, сказал Иоанн Златоуст. Из таких евангельских изречений, — различных, но не противоречивых, мы научаемся, что в каждом слове должны видеть только намерение, с которым оно высказано, пишет блаженный Августин. Присутствие Иисусово и Его взгляд, прежде чем раздался Его голос, по-видимому, укротили беснующихся, и это не было исключительным случаем. Вместо того, чтобы напасть на учеников, беснующийся гергесянин (второй не был родом из Гадары) бросился к Иисусу и в некотором расстоянии, преклонившись пред Ним, упал на землю. Смешивая свою личность с тем множеством нечистых духов, которые гнездились в душе его, он умолял Иисуса, громким голосом, не мучить его до времени.

Известно, что обращение внимания маниака на его имя, возбуждение памяти, напоминание о прошлых симпатиях производят нередко мимолетное опамятование в безумце, поэтому Иисус спросил: как тебе имя? Но на этот вопрос получен был дикий ответ: Легион имя мне, потому что нас много. Со словом «легион», означающим строй войска из шести тысяч, евреи успели ознакомиться во время порабощения их римлянами. Будучи поглощен весь ужасною тираниею такого множества демонов, под влиянием которых его личность исчезала, — бесноватый забыл свое имя. Он только умолял Иисуса, как будто тысячи демонов говорили его устами, чтобы не велел им идти в бездну, а позволил войти в пасшееся вблизи свиное стадо. Так как это дело непонятное, то мы закончим его выпискою из Евангелия св. Луки. Бесы, вышедшие из человека, вошли в свиней; и бросилось стадо с крутизны в озеро, и потонуло; пастухи, видя происшедшее, побежали и рассказали в городе и селениях. И вышли видеть происшедшее, и пришедши к Иисусу, нашли человека, из которого вышли бесы, у ног Иисуса, одетым и в здравом уме; и ужаснулись.

Не пытаясь объяснять необъяснимых тайн Божиих, мы прибавим, что в верующем в простоте сердечной, что Сын Божий творил на земле дела, которые превышают не только силу, но и всякое понятие человеческое, подобное дело милосердия относительно беснующегося возбудить только удивление, уважение, благоговение, а отнюдь не недоразумение, поэтому переход бесов в свиней не потребует особых толкований.

Люди ужаснулись. Ужаснулись не неистовств бесноватого, а святого присутствия Искупителя. Спасен человек, но это для них не так важно, как погибель двух тысяч животных, признаваемых ими за нечистые. В опасности были дорогие для них свиньи; опасность грозила и ненасытимой жадности каждого вероотступника еврея, каждого подлого родом язычника, если примут такого человека, каким был Иисус. С грубым и настоятельным единодушием они стали просить и умолять Его оставить их берег; причем иудеи и язычники узнали великую истину, что иногда Господь, к великой скорби своей, исполняет неразумную молитву. Иисус сам учил своих учеников не давать псам того, что свято, не разбрасывать жемчуга пред свиньями. Он переехал озеро для мира и успокоения, желая, среди меньшей толпы, призвать на этих полуязычников благословение царствия Божия. Но они полюбили свои грехи и своих свиней и, отдавая свободно все преимущество тому, что низко и ничтожно, отвергли благословение и умоляли удалиться. С грустью оставил их Иисус. Гергеса не была Его местом; пустынные вершины холмов на севере оказались лучше ее; лучшим оказался многолюдный берег по ту сторону озера.

Но он оставил их без гнева. Там сделано было одно дело милосердия; спасен один грешник; из одной души изгнан был дух нечистый. И в то время, когда множество гадаринян просили Его оставить их, бедный, спасенный демониак умолял со своей стороны взять его с собою. Но Иисус, желая оказать еще одну последнюю милость для отвергнувшего Его народа, на просьбы тех, ради которых совершено было чудо, ответил молчанием, а исцеленному поручил торжественное повсюду извещение. Возвратись, сказал ему Иисус, в дом свой и разскажи, что сотворил тебе Господь. Таким образом беснующийся из Гергесы стал первым великим миссионером в странах Декаполисских, представляя своею личностию подтверждение своих слов, а Иисус, когда судно оставило негостеприимный берег, мог надеяться, что недалек тот день, или по крайней мере, что придет час, когда этот злосчастный город истребится огнем и мечом[271].

После описанных происшествий, совершившихся, по-видимому, рано утром, около полудня судно подошло ближе к долине Геннисаретской. Народ узнал его парус и, прежде нежели Иисус высадился, на берегу уже стояла толпа в нетерпеливом ожидании[272].

Приняв теперь за, хронологический порядок описаний Евангелие св. Матфея[273], для которого этот день был очень памятен, мы должны сказать, что Иисус пришел сначала в Капернаум, на который глядел, как на «свой город». Подошедши к дому, — вероятно к дому св. Петра, которым Он пользовался для которой Он поселился на время между людьми. Желание Его — не навязывать свои милости тем, сердца которых закалены упорством и своеволием, но с кротостью рассыпать эти милости для тех, которые в них нуждаются и сознают эту нужду. Учение Его должно иметь такое действие, как мелкий дождь на молодые всходы, как ливень на траву зрелую. А затем, указывая им на одно из превосходных мест пророка Осии, который в давние времена понял, что сущность всего приятного Богу состоит в любви и милосердии, Иисус заимствовал фразу их собственного учителя и повелел им, — этим учителям народа, которые имели притязание на свою высоко-ученость, — идти и научиться, что значит выражение: милости хочу, а не жертвы[274]. Удивленным умам, покрытым корою левитизма и преданий, никогда прежде не представлялось, что любовь есть снисхождение и что близкие сношения с грешниками с целью приобрести их души гораздо приятнее Богу, чем тысячи баранов и десятки тысяч рек масла.

Ответ, данный ученикам Иоанновым, несмотря на их несколько укоризненный вопрос, был не так строг[275]. Иисус конечно понял, что неприязненное настроение их умов происходило от того безвыходного положения, в котором находился их великий учитель. Они привыкли смотреть его глазами, но теперь он страдал и томился в Макорской тюрьме. Иисус мог бы им отвечать, что пост не есть долг, но дело полезное и даже обязательное, если кто чувствует, что чрез него достигнет умерщвления чего-нибудь такого, что дурно в его природе, но хуже чем бесполезное, если внушен духовною гордостью и ведет к презрению других. Он мог бы указать им, что хотя они и установили поститься дважды в неделю (в четверг по предположению, что в этот день Моисей взошел на Синай, и в понедельник, что он сошел оттуда), но, руководствуясь только преданиями, не освященными Моисеевым законом, назначившим один пост в году, — в десятый день первого месяца[276], Иисус мог им сказать, словами их же пророков, которые указывают, что пред очами Божьими истинный пост состоит не в одном воздержании от пищи, когда человек во все времена был существом слабым, но в том, чтобы делать пела любви, творить правду и отпускать связанных на свободу[277]. Однако же вместо всех поучений, которые при настоящем положении дел довели бы почти до отчаяния их предрассудки, Он отвечал им кротко, представив тот чистый образ жениха, в котором представлял Его их любимый и уважаемый учитель. Он только сказал им: Можете ли заставить сынов чертога брачного поститься, когда с ними жених[278]. А потом, прозирая со спокойствием разверзавшуюся пред Ним глубокую пучину, Он высказал слово, которое, хотя в это время не было ясно понято, однако же служило самым первым торжественным намеком на ужасный ожидавший Его конец: но прийдут дни, когда отнимется у них жених, и тогда будут поститься в те дни. Далее он рассказал им[279], хотя и в простых, но полных глубокого значения, как бывало нередко, метафорах, что Его религия походит на новое платье. Никто не приставляет заплаты к ветхой одежде, отодрав от новой одежды, а иначе и новую раздерет, и к старой не подойдет заплата от новой. И никто не вливает молодого вина в мехи ветхие; а иначе молодое вино прорвет мехи и само вытечет, и мехи пропадут. Но молодое вино должно вливать в мехи новые, тогда сбережется и то и другое[280]. Новый дух должен воплотиться в совершенно обновленной форме; новая свобода не должна быть стеснена обветшалыми, давно потерявшими смысл ограничениями; чересчур выработанная, наружная обрядность вела к забвению духовной стороны религии.