Во-вторых, с этой наружной бедностью соединялась совершенная простота. Никогда в жизни Он не владел углом, который бы мог назвать своим. Ничтожную местность в Назарете поделили братья и сестры. Дом в Капернауме, так часто Им посещаемый, не был Его собственностью, а предоставлен Ему в пользование одним из учеников. Он на земле, которую пришел спасти, не владел ни одним клочком земли. Не видно из Евангелия, чтобы хотя один нищий, которых на востоке множество, просил у Него милостыни. Да если бы и попросил кто, то Он ответил бы словами Петра: серебра и золота у меня нет, но я дам тебе то, что имею». Пища Его была самая обыкновенная. Когда приглашали Его, Он готов был разделять трапезу, как например у Симона, Левия или Марфы, или участвовать на празднике свадьбы, как в Кане: но обычная Его пища была так проста как пища последнего из земледельцев, и состояла из грубого хлеба, изловленной в озере и сваренной в кипятке на берегу рыбы, а по временам из куска готового дикого меда, который собирался в Палестине в огромном количестве[249]. Как же тонка была после этого нить правд подобия, на которой висело обвинение Иисуса Его врагами, что это человек, который «ест и пьет вино»! Хотя Иисус был беден, но не то, что мы называем нищим. Он никогда не был в нищенском положении и не сказал ни одного слова, которое могло бы быть извращено в виде одобрения для подобного положения человека. Он никогда не получал милостыни, но и Сам и Его небольшая группа последователей жили на своем собственно иждивении, извлекаемом из небольших маетностей или из промысла. При них всегда находился ковчежец (кошелек или денежный ящик), сколько для своего употребления, столько же и для вспомоществования других. Из этой кассы они восполняли простые необходимости и в праздник Пасхи уделяли, что могли, бедным. Но Христос Сам лично, по-видимому, не раздавал денег, потому что снабжал просящих дарами, которые были ценнее и благороднее серебра и золота. Даже небольшие суммы на крайние необходимости не всегда бывали у них в наличности, и когда сборщики ничтожной подати с бедных на службу храма пришли к Петру за одной только дидрахмой (40 к.), то ни у него, ни у его Учителя не оказалось в руках подобной суммы[250]. У Сына человеческого на земле не было другого имущества, кроме носильного платья.

В-третьих, это была жизнь трудовая: с малых лет и далее, в мастерской плотника, чтобы помочь в содержании Себя и семейства честным и независимым трудом; с тридцати лет, — чтобы спасти мир. Мы видели, что Он пришел для добра, и эта цель, — в коротких словах вся Его общественная жизнь, — придавала Его жизни необыкновенную оригинальность. Полученный нами прежде взгляд, который не изменится и впоследствии, на образ провождения Им времени заставляет только удивляться, как доставало короткого дня на эту бесконечную деятельность, на такое множество дел милосердия! Взывал ли к Нему человек, жаждущий Его поучения, или страдалец, веровавший получить от Него исцеление, Он готов был удовлетворить всех и каждого во всякое время. Поучение, проповедь, странствование, совершение дел милосердия, укрощение брюзгливого нетерпения упорной, невежественной толпы, безропотное снисхождение к постоянно теснящему Его народу, — все эти дела отнимали у Него столько времени, что действительно не однажды заставляли оставаться по целым дням без всякой пищи. Для Себя Он не требовал никакого успокоения, кроме тихих часов ночи и молчания, когда Он удалялся помолиться Своему Небесному Отцу среди любимых Им уединенных гор.

В-четвертых, жизнь Иисуса была безболезненна. Среди стольких забот и искушений Он не знал только одного, — болезни. Мы слышали об исцелении Им множества больных, но не слыхали, чтобы Он сам был болен. Верно пророчествовал о Нем Исаия: сей грехи наши носит, и о нас болезнует, и мы вменихом Его быти в труде, и язве от Бога, и во озлоблении[251].

Но еще лучше дополнение этого места пророчества читаем мы у евангелиста Матфея: Он взял на себя наши немощи, и понес болезни[252], то есть Он страдал, видя людские страдания. Он весь проникнут был состраданием к нашим слабостям; Его божественное сочувствие обращало чужие страдания в Его собственные. Действительно история жизни Иисуса Христа и Его смерти представляет исключительную силу физической выносливости. Никто не мог бы устоять против постоянных, ежедневных, обременительных требований такой жизни, какая читается в Евангелии. Но важнее всего то, что Он обладал благословенным, покойным сном, — этим природным антидотом против утомления, лучшим успокоением работавшего сверх сил ума. Даже на зыблемом волнами деке небольшого рыбацкого судна, при качке бурного озера, Он лег спать, не имея иной постели, кроме жесткого, обитого кожей возвышения, служившего подушкой для рулевого[253]. Проводя нередко ночи под звездным небом, среди пустыни и на вершинах гор, Он не имел другого места успокоения, кроме зеленого луга, ни другой покрышки, кроме талифа. И мы увидим при последних печальных событиях, что после мучительного внутреннего борения в саду Гефсиманском, после бессонной ночи и утомительного дня Он сохранил все присутствие духа, всю энергичность терпения, с которыми мог выдержать пятнадцать часов допроса, пыток и продолжительных мук ужасной смерти.

В-пятых, это была жизнь печальная. Его даже называют Человеком Печали. Но это мнение мне кажется до некоторой степени ошибочным. Выражения «печаль» и «радость» слишком условны, и мы можем быть уверены, что если Его и сокрушали печали, печаль сочувствия к страждующим, — печаль за отвержение от Него тех, кого Он любит, — печаль такого человека, который понес на себе все несправедливости мира, — печаль той последней продолжительной муки на кресте, когда казалось, что Сам Отец покинул Его, — то в этих печалях заключалась и бесконечная радость. Потому что нет печали мучительней, нет бедствий страшнее тех, которые постигают человека, когда Бог удалится от него, когда, терзаемый стыдом, вследствие полного сознания своей вины и внутреннего унижения, в припадке безумия он клянет день своего рождения; когда предоставленная сама себе душа его предается, как огненной пытке, неисцелимому отчаянию, а ничего подобного не было и быть не могло в Иисусе не только в последних проявлениях, но даже в тончайшей, быстро исчезающей форме. С другой стороны, радость совершенно чистой совести, радость незапятнанной ничем жизни, радость души бесконечно далекой от всякой тени преступления, от всякого пятна греха, радость за существование, вполне преданное служению Богу и любви к людям, — постоянно и во всем обширном значении этих слов присутствовала в сердце Иисусовом. Это не то, что мир называет радостью; это не мимолетная, как рябь на поверхности воды в апрельский день, веселость; это не пустой неразумный смех, — нет! таких радостей, какие чувствовал Он, немного достается в жизни на долю человека, вполне сознающего значение жизни. Из этого глубокого источника, который кроется в сердцах благородных, чистых, неизменно верных, Человек Печали мог пить радости полной чашей. И хотя мы не слыхали, чтобы Он смеялся, а слышали, что Он плакал, стонал и даже возмущался духом; но Тот, кто был вполне и всегда сдержанным на общественных собраниях и празднествах, не мог не чувствовать внутреннею блаженства, которое по временам просвечивало в Его обращении с людьми. Был один случай в жизни Иисуса, про который говорится, что в тот час возрадовался духом Иисус[254]. Но неужели это случилось только однажды?

Последовательность событий, до которых мы теперь дошли в рассказах первых Евангелий, приблизительно одинакова. Но в этой части жизни Иисуса, не оставляя без внимания указаний других евангелистов, мы будем следовать хронологическому порядку св. Луки, потому что св. Матфей и Марко в порядке изложения руководствовались иногда чисто субъективными воззрениями. Они группировали события вместе, вследствие нравственных и религиозных между ними отношений, а св. евангелист Лука, по-видимому, обращал больше внимания на последовательный порядок, хотя тоже при случае позволял себе объединять события, не обращая внимания на время их совершения.