Эта речь была прервана внезапно. До семейства Его дошли вести, что Он снова окружен толпой и говорит странные и ужасные слова, каких Он не знал до сего времени, а кроме того, что Он отверг с явным презрением и обличил, не скрывая негодования, великих учителей, которые нарочно присланы были из Иерусалима, чтобы наблюдать за Ним. Страх хватил всю семью. Может быть, сообщивший это известие передал семьянам и гнусную клевету, которая вызвала Его на полное возражение. Из того немногого, что нам известно об Его братьях, мы можем понять, что они были евреи из евреев и потому самым строгим образом подчинялись влиянию раввинов и священников, так что ни один из них не веровал в Иисуса и каждый смотрел на Его призвание пристрастным взором. Не настала ли пора вмешаться им в это дело? Не спасти ли им Иисуса, на Которого смотрели как на своего? Не попытаться ли своим влиянием отвлечь Его от крайних опасностей, которые видимым образом навело на Него настоящее Его поучение? Не должны ли они принять на себя обязанность самым кротким образом убедить Его удалиться на время в какую-нибудь тайную и безопасную страну? Но им нельзя было добраться до Него через толпу; можно было только поручить кому-нибудь обратить Его внимание на то, что они здесь и Его дожидаются. И действительно, один из слушателей внезапно известил Его: вот матерь Твоя и братья Твои стоят вне, желая говорить с Тобою. Увы! Они не знали, что если не могут подойти, то им остается не видать Его, — что пришел Его час выделиться из круга простых людских отношений, поставить себя бесконечно выше наблюдения своих братьев по плоти. Не надо ли было положить предел их смелой докучливости? Надо, но кротко и без смущения других. Кто матерь Моя? сказал Он извещавшему об их приходе, и кто братья Мои? А затем, простерши руку Свою к ученикам, Он прибавил: вот матерь Моя и братья Мои; ибо кто будет исполнять волю Отца Моего небесного. Тот Мне брат, сестра и матерь.

До настоящей минуты происшествия этого великого дня были неприятны, но за ними последовали более грустные, более раздражающие события.

Время приблизилось к полдню, и один из фарисеев просил Иисуса к себе обедать[381]. Такое гостеприимство или простая учтивость были слишком ничтожны. Если оно не выражало ясной вражды и совершенного неверия, как мы имели уже случаи это видеть, то причиной его было любопытство посмотреть поближе на нового Учителя или хвастовство оказать покровительство такому высокому гостю. Вошедши в дом, Иисус увидел себя не среди мытарей и грешников, которых мог обласкать, научить и благословить, не среди бедняков, которым мог проповедать царство небесное, не среди друзей и учеников, которые слышали слово Его, с глубок м почтением и любовью, но среди холодных, жестоких, угрожающих лиц, среди озлобленных насмешников из числа знатных Его соперников и явных врагов. Апостолы, по-видимому, приглашены не были. Не было ни сочувственного Фомы, чтобы поддержать Его, ни благородного Нафанаила, чтобы ободрить, ни горячего сердцем Петра, чтобы защитить, ни любимца Иоанна, чтобы склонить голову на грудь Его. Книжники, законники и фарисеи, чванно соблюдая свои артистические омовения и наблюдая каждый один за другим, занимали свои места за столом. Без всяких измышленных и тщательно выработанных церемоний Иисус, как только вошел, возлег за трапезу. Это был непродолжительный завседневный обед, а около дома собралась густая толпа, жаждущая и алчущая слов вечной жизни. Он не желал ни замедлять попусту времени обеда, ни оказывать одобрения ненужной обрядности омовения, которое в это время ввел ось уже в слишком частое употребление и которому приписывались безумная псевдорелигиозная важность и необходимость. Тотчас же в обращении хозяина выразилось надменное изумление. Без всякого сомнения, нахмуренные брови и неодобрительные движения выразили несочувствие гостей к такому нарушению обряда настолько, насколько они смели выразить неодобрение и презрение. Они забыли окончательно, кто был Он и что недавно сделал. Клеветники и наветники, теперь они низвели свое заносчивое и покровительственное гостеприимство до степени изменнического злоумышления. Пришло время высказаться яснее; пришло время выразить им безмерное презрение, — и Иисус не пощадил их. Уже не в притчах, не в словах, которые можно было перетолковывать по-своему, представил Он им их преданность наружной чистоте, которая есть только легкая оболочка для прикрытия их внутренней слабости и растления; обличил их ничтожную мелочность, с которой они отдают десятую часть от приплода овощей и явно пренебрегают существенными добродетелями; представил им живую картину их лицемерия, гордости, страдания сделаться известными в обществе и выказаться перед прочими своим наружным благочестием, а вместе с тем — их убийственного сердечного развращения. Это были скрытые могилы, над которыми ходят люди и падают в них, по незнанию.

В это самое время из числа присутствующих тут законников, вероятно, какой-нибудь ученый преподаватель, напитанный благочестием Мазоры, попытался прервать грозный поток укоров. Он конечно вообразил, что молодой Пророк Назаретский, всегда мягкий и кроткий сердцем, говоривший среди народа словами, в которых дышал дух беспредельной любви, — мягчится, возвратится снова к любви и снисхождению. Он, вероятно, думал, что, прервавши Его слова, он остановит разрушительную бурю пробужденного в Нем гнева. Он еще не дошел до того знания, что ни один строгий и великий характер не лишен задатков праведного гнева. И таким образом, не зная всего того, что происходило в сердце Спасителя, и удивившись, что люди высокопоставленные дозволяют разбить себя вконец, умилостивляющим тоном сказал Ему: Учитель! говоря сие, Ты и нас обижаешь.

Да! Он делал им упреки за то, что они складывали на плечи других ношу, которую не хотели нести сами; строили гробницы пророкам, которых убили своими грехами; сидели задом к дверям знания и хранили ключи от него, так что никто не мог войти туда. Он укорял их за то, что на них, как на преступном поколении, лежала кровь пророков, начиная с крови Авеля до крови Захарии, погибшего между жертвенником и храмом[382].

Такое же, но еще сильнейшее, еще ужаснейшее слово высказано Иисусом гораздо позднее, в храме иерусалимском, в последнюю великую неделю Его земной жизни. Но при этом случае Он с небес своего нравственного превосходства низвергал еще только первые поражающие их молнии своего тяжело неболевшего сердца. Они, может быть, предполагали, что Иисус будет увлечен их видимой приличностью и притворным гостеприимством, но Он знал, что не от чистого сердца предлагались Ему эти наружные ласкательства. То обстоятельство — что Он был между ними один и что в подобном сборище мог ожидать постоянно измены, — не имело для Него большого значения; пламенный меч предостережений и осуждения крутился над ними с обещанием впоследствии, когда не раскаются, снести им головы. Они не могли привлечь Его к себе ни на одно мгновение. Притворное расположение и поддельное дружество не внушали никакого почтения. Пусть пустопорожние вежливости и утонченные учтивости текут широким потоком и мягче масла из уст людей, хранящих неприязнь в сердце; пусть эти люди, хотя гортань их похожа на открытую могилу, льстят языком своим; но они не скроют ничего от очистительного огня божественного провидения и не оставят за собой ничего, кроме исчезающего дыма. Настало для Иисуса время показать этим лицемерам, как хорошо известна Ему обманчивость их сердец, как глубоко презирает Он их распущенность в жизни.

Они почувствовали, что открытый разрыв неизбежен. Торжество было прервано. Книжники и фарисеи сняли с себя маски. Из ласковых друзей и заинтересованных совопросников они обратились в то, чем действительно были, в заклятых противников. Окружив Иисуса, они упорно и настоятельно требовали от Него мгновенно ответов; закидали кучей вопросов, чтобы испытать Его, дознаться о Его исповедании; принуждали говорить Его и, в то время как Он находился в засаде, как ловкие охотники, бросались на Него, чтобы добиться сознания в ничтожности Его познаний, в ошибочности понимания, а больше всего в какой-нибудь еретической мысли, на которой можно было бы им составить законное, так давно задуманное ими обвинение.