Где же, спрашиваем мы, Гефофир, откуда пришел Иона? Где Фесва, откуда пришел Илия? Где Елкош, откуда пришел Наум? Где северные горы, откуда пришел Осия? Новейшие евреи заявляют, что Мессия должен прийти из Галилеи. Они веруют, что избранная им для жительства местность[437] будет Тивериада, что он должен выйти из вод озера, что город его будет называться Сафед, «город на горе», потому что так вначале он утвердит свой престол. Но нет невежества глубже того, которое ничего не хочет знать; нет слепоты неисцелимее той, которая не хочет ничего видеть; нет догматизма невежественнее и наименее зрячего, чем догматизм узких и упорных предрассудков, который верует в себя, как в учение богословское. Презрев кротость суждения Никодимова и чудесное впечатление, сделанное Иисусом на их собственных враждебных Ему служителей, и высказав злобное осуждение Иисусу, большая часть членов синедриона разошлась по домам.

Затруднения, окружающие событие[438], которое мы намереваемся теперь описывать, не представляют возможности дать ему надлежащего места в рассказе. Но, мне кажется, я не ошибусь, если отнесу его к этому времени; потому что рассказа об этом событии в некоторых самых лучших и самых древних манускриптах евангелий, как, например, в трех манускриптах IV столетия, хранящихся в С.-Петербургской Публичной Библиотеке, в Британском музее и Ватикане, совсем нет, а где он находится, там помещен или в конце Евангелия от Иоанна, или между 37 и 38 стихами 21 главы Евангелия от Луки, или в конце этой главы, но везде с большими вариантами. Вследствие чего действительность самого события подвергалась некогда сильным и продолжительным, но не окончившимся ничем спорам.

Вечером описанного в предыдущей главе дня Иисус пошел на гору Елеонскую. Заходил ли Он в сад Гефсиманский и в дом неизвестного, но дружественного его владельца, или, не имея где преклонить голову, спал просто на зеленой траве под древними оливовыми деревьями, — мы рассказать не можем; но интересно заметить и здесь Его сильное отвращение к людным городам, Его любовь к чистому, свежему, свободному воздуху, постоянное избрание для покоя высоких холмов, как мы имели случай замечать повсюду во время земной Его жизни. Но все это делалось не из надменности, чувствительности или болезненного себялюбия, которые заставляют людей удаляться от своих собратий; напротив того, Он ежедневно жертвовал людям всем, что было самого дорого и самого возвышенного в Его душе и, несмотря на жар, тесноту и утомления, спокойно совершал дела милосердия, среди низких распрь озлобленной толпы. Только по ночам, не требовавшим Его присутствия в стенах Иерусалима, искал Он покоя в уединении. Впрочем, кому известна отвратительная нечистота древних городов, тот может лучше других представить себе облегчение, которое чувствовал Иисус, когда мог удалиться из тесных улиц и многолюдных рынков, пересечь ров, подняться вновь по зеленому скату и беседовать наедине с Небесным Отцом под звездным небом.

Но ранний рассвет заставал Его уже за делами милосердия, среди городских стен и чаще всего, как мы слышим от евангелистов, во дворах дома Его Отца Небесного. С каждым рассветом враги Его изобретали против Него новые злоумышления, которых последствия с каждым разом становились скорее жалкими, чем опасными.

Понятно, что веселость и распущенность в праздник Кущей, обратившее его чуть не в праздник уборки винограда, проявлялись нередко в свободных и безнравственных выходках; потому что, при крутом перерыве обычной жизни, вследствие переселения всего народа в шалаши, к этому представлялось бесчисленное множество удобных случаев. Одно из таких нарушений порядка общественной и семейной жизни открыто было предшествующей ночью, и виновница приведена к книжникам и фарисеям.

Если бы нравственность народная в это время была так же чиста, как в те дни, когда Моисей установлял Страшный Суд Божий посредством «воды обличения»[439]; если бы начальники и учителя народные были настолько же выше своих современников в действительности, насколько старались это высказать: то и тогда открытие преступления и тяжкое наказание для этой жалкой преступницы могло бы возбудить к ней в чистом и благородном сердце чувство сострадания, несмотря на презрение к ее греху. Они могли, согласно своих предположений, наложить на нее со всей непоколебимою строгостью установленное наказание, но строгость грозного и чистосердечного судьи, не будучи чужда сожаления, сообразуется со справедливым милосердием и не терпит ни примеси маловажных и ничтожных поводов, ни духа злобного легкомыслия, ни отвратительного издевательства.

Действовавший в этих книжниках и фарисеях дух не был ни в каком случае духом истинной оскорбленной чистоты. При распущенности народной жизни, при ежедневном общении с пороками языческими, при постоянной замене истинной религии левитскою мелочностью, нравственность народа падала ниже и ниже. Испытание посредством «воды обличения» было давным-давно забыто, и побиение камнями за прелюбодеяние давным-давно вышло из обычая. Ни книжники, ни фарисеи, по своему наружному благочестию, не чувствовали отвращения к нечистоте, которой нередко омрачалась их собственная жизнь, как это видно из Талмуда[440], где рассказывается, что раввин Бен Закхей уничтожил даже самое испытание посредством «воды обличения». В этом событии, которое передало в их власть виновницу, они видели единственно только случай досадить, изловить, а может, и поставить в опасное положение галилейского пророка, на которого смотрели, как на смертельного врага.

Между евреями существовал обычай, в случае сомнений и затруднений, советоваться с известными раввинами; но в этом случае конечно не было ни сомнения, ни затруднения. Существование закона Моисеева о смертной казни прелюбодеям было неоспоримо; применение его к данному событию было бы, по всей вероятности, остановлено римлянами, которые, по своим законам, не могли допустить, чтобы подобное решение было приведено в исполнение. Даже еврейские гражданские и религиозные законы о разводе предоставляли полное удовлетворение оскорбленному супругу. Следовательно, случай с этой женщиной не отличался от всякого другого, который они сами оставляли без преследования. Наконец, если бы они честно и добросовестно желали слышать мнение Иисусово относительно этого предмета, то неужели не нашлось у них другого способа, при котором не надо было бы привлекать женщину в Его присутствии и таким образом подвергать ее нравственным мучениям, которые еще невыносимее для женщины восточной, обреченной жить в постоянном затворе.

Таким образом, предать, хотя и преступницу, напрасным пыткам и отвратительной публичности, — привлечь не успевшую еще остыть от тяжелого чувства стыда вследствие открытия преступления, в священные пределы храма, тогда как согласно Талмуда[441] прелюбодейцы должны быть судимы в воротах Никанора между двором языческим и двором женским, — выставить пораженную страхом, растерзанную, без покрывала, напоказ холодному и чувственному любопытству озлобленной толпы, — сделать эту женщину, без всякого уважения к ее мукам, страдательным орудием ненависти к Иисусу, и все это допустить не вследствие требования нравственного негодования, но с целью удовлетворить рассчитанную наперед злобу — доказывало с их стороны холодный дерзкий цинизм, немилосердие, безжалостность, варварское ежесточение сердца и совести, которые, будучи ненавистны и возмутительны для каждого, еще более были тягостны Тому, кто был один бесконечно милостив, потому что был бесконечно чист.

Таким образом, они привлекли и поставили посредине явное преступление перед Непорочной Невинностью, опозоренное ничтожество перед безграничным Совершенством и Милосердием. Но так как в сердце своем они не были в действительности оскорблены ее поступком, то стали уклончиво, с тоном насмешки, передавать ему событие. Учитель, эта женщина взята в прелюбодеянии. А Моисей в законе заповедал нам побивать таких женщин камнями: Ты что скажешь?