До сего времени робость или остаток совестливости Ирода Антипы представляли для Иоанна, относительно его жизни, хотя и сомнительную, а все же защиту против глубокой, ядовитой ненависти любовницы. Но наконец, чего она не могла достигнуть посредством влияния страсти, того добилась ловким обманом. Ей было известно, что даже из заточения голос Иоаннов мог быть сильнее влияний ее увядающей красоты, мог сорвать с преступной головы ее царскую корону. Но она выжидала случая и вскоре достигла своей цели.

Властители Иродова дома, подражая роскоши римских императоров, заводили нередко великолепные пиры и блестящие годовые праздники. Между прочим усвоивши языческий обычай праздновать день своего рождения и собравшись провести его весело, по-видимому, в Макоре или в соседнем дворце, называемом Юлиею, — Антипа приготовил пир для двора, военачальников и галилейской знати. Богатство, изысканная архитектура дворцов, общее стремление Иродов выставить себя напоказ, служили достаточным ручательством, что на этом пиру не было недостатка ни в чем, что только могли предоставить роскошь или царское достоинство. Довольно сказать, что он был похож на те ужасные оргии, которые согласовались с развратными обычаями империи и соединяли в себе римское обжорство с греческой чувственностью. Но коварная Иродиада задумала угостить царя неожиданным и возбуждающим страсти удовольствием, — зрелищем, которое, как ей известно, должно было восхитить таких гостей, как Иродовы. Танцовщики и танцовщицы были в то время в большом ходу[307]. Страсть к таким нередко бесстыдным и унизительным представлениям вкралась в Иудею конечно через саддукеев и полуязыческий дворэдомитских похитителей престоламирод Великий построил в своем дворце театр для Тимелика[308]. Настоящий роскошный праздник не был бы полон, если бы не был заключен какой-нибудь грубой пантомимой, и разумеется Ирод усвоил себе этот отвратительный современный обычай. Но он никак не думал предоставить своим гостям такую редкую роскошь, — видеть унизившую себя до сценических танцев принцессу, — свою племянницу, внучку Ирода Великого и Мариамны, происходившей из рода великого первосвященника Симона, старшей линии князей Маккавеев, — принцессу, которая стала потом женой татрарха и матерью (от Аристовула) царя халкидонского. Как только кончился пир, гости насытились и напились, сама Саломия, дочь Иродиады, тоща еще цветущая молодостью и блиставшая красотой, исполнила танец пред собранием[309]. этих развратных и полупьяных гостей. Она вошла, плясала и угодила Ироду и возлежавшим с ним[310]. Ирод же, как новый Ксеркс, в чаду пьяного удовольствия поклялся развращенной девушке в присутствии всех гостей, что исполнит все, что она попросит, даже до отдачи половины царства[311].

Саломия побежала к матери и сказала: чего просить[312]. Этого только и ожидала Иродиада. Она могла бы попросить платьев, драгоценностей, дворцов или вообще того, что нравится женщинам; но для сердца, подобного Иродиадину, мщение было приятнее, чем богатство или удовлетворение тщеславия. Можно представить себе, с какой неистовою злобою она прошипела нежданный ответ: головы Иоанна Крестителя. Саломия пошла с поспешностью к царю (какое способное дитя нашла злобная мать в своей злобной дочери!) и просила, говоря: хочу, чтобы ты дал мне теперь же на блюде голову Иоанна Крестителя[313]. Такая позорная ненависть, такая гнусная просьба доказывали ясно, что она унаследовала бешенство своей расы. Ужели она думала что в это бесславное время, среди этих бесславных гостей, ее просьба будет принята с взрывом хохота? Ужель она надеялась довести до высокой степени их опьянение, представить себе, что самое чувство злобы в устах молоденькой и красивой девушки будет восхитительно, — когда она будет просить, нет! повелительно приказывать, чтобы теперь же и здесь же на одном из золотых блюд, украшавших стол, была подана ей прямо в руки голова пророка, мощное слово которого укрощало тысячи смелых сердец?

Если так, то она обманулась в ожидании. При ее прошении тетрарх сильно опечалился[314] его не утешал уже более ее танец; грустно, показалось ему, кончается празднование дня его рождения. Страх, политика, упреки совести, суеверие, даже некоторый остаток добрых чувств, еще не совсем утратившихся под густым пеплом сожженного гнусными страстями сердца, — все заставляло его отказаться с отвращением от приведения в исполнение такой внезапной казни. Он понял, до какой степени одурачен ловкой стратегикой своей, ни перед чем не останавливающейся, любовницы. Если бы в нем осталась хоть тень мужественной твердости, он отказал бы в просьбе, как не совпадавшей ни с буквою, ни с духом его клятвы, потому что жизнь одного невозможно обращать в подарок другому. Или он мог бы смело заявить, что при подобном выборе его клятва будет более почтенна, если нарушится, нежели как приведется в исполнение. Но презренная гордость и страх человеческий преодолели лучшие движения его сердца. Опасаясь пересудов своих гостей более, чем неизбежных страданий совести в будущем, он тотчас же послал оруженосца в темницу, которая, вероятно, находилась вблизи от зала пиршества. Таким образом, по приказанию развратного лукавства и в угождение омерзительной фантазии бесстыдной девушки, топор пал — и голова славнейшего из пророков была усечена.

В темноте и втайне совершилось событие. У простого зрителя отнялось бы слово, а оруженосец дерзко вышел на свет, неся за волосы эту благородную голову и во всем ужасе недавней смерти поместил на блюдо с царского стола. Молодая танцовщица приняла ее и страшная, как Мегера, отнесла ужасную ношу к своей матери. Будем надеяться, что по крайней мере это зрелище не давало обеим покоя до смерти.

Что сделалось с останками пророка, нам неизвестно. Одно из преданий рассказывает, что будто бы Иродиада приказала сбросить обезглавленное тело со стенных зубцов на съедение собакам и коршунам. Но злобную женщину вскоре постигло наказание.

Ученики Иоанновы, между ними, может быть, и Манаил, молочный брат Ирода Антилы, взяли тело Иоанново и погребли его. Ближайшей их заботой было идти и рассказать Иисусу, с сокрушенным и разбитым сердцем, что Его друг и Предтеча, кто первый произнес о Нем свидетельство, о ком Он сам отзывался с такой великой хвалой, окончил тяжелые дни свои.

Около того же времени возвратились и апостолы со своей миссии и рассказали, что делали и чему учили. Они проповедовали покаяние, изгоняли бесов, делали исцеления. Но отчет об их учении был очень краток и не совсем радостен. Несмотря на некоторые успехи, неиспытанная вера их, по-видимому, не вполне еще соответствовала возложенной на них высокой задаче.

Вскоре после этого достигла и другая неприятная новость. Злобный тетрарх начал отыскивать Иисуса, желая видеть Его, и посылал с требованием Его явки, когда возвратился в свой новый дворец, золотой дом, находившийся в новой столице Тивериаде, потому что проповедническое путешествие двенадцати апостолов более, чем когда-нибудь, распространило молву и высокое понимание в народ о спасителе[315]. Все толковали, что Он имеет полное право на почтение. Многие признавали его за Илию, иные за Иеремию, иные за одного из пророков: но Ирод странным образом разрешил задачу. Когда Феодорик приказал умертвить Симмаха, то его измучило и довело до сумасшествия появление призрака старика с обезображенными чертами лица, смотревшего ему в глаза. То же самое случилось с Антипой. В залу его пиршества принесена была голова того, кто, — как он глубоко сознавал, — был человеком святым и справедливым. Он видел грозные даже во время торжественной агонии смерти черты, на которые прежде глядел нередко с благоговением. Не громче ли, не ужаснее ли, чем при жизни, сходили упреки с этих мертвых уст? Не замерло ли на них его обычное выражение: Не должно тебе иметь ее? Не высказывалось ли, по-видимому, оно со сверхъестественною энергией среди безмолвного ужаса смерти? Если мы не ошибаемся, то эта отрубленная голова редко с той поры выходила из расстроенного воображения Ирода до смертного одра его. И теперь, как только он услыхал о славе другого пророка, невообразимо могущественнейшего и творившего чудеса, каких Иоанн никогда не совершал, его преступная совесть зашевелилась от суеверного страха. Он с ужасом говорил приближенным: Это Иоанн Креститель; он воскрес из мертвых, и потому действуют силы от Него[316]. Восстал ли Иоанн снова к жизни, чтобы совершить явно отмщение? подойдет ли к укрепленным башням Макора во главе толпы, поднявши возмущение, или ужасным призраком проберется через золоченые залы Юлии или Тивериады, среди полночи, и спросит: ожидал ли меня, мой враг?