Он не думал избрать своим постоянным местопребыванием город Иерусалим, но предпочел, по обыкновению, остановиться в любимом доме в Вифании. За шесть дней до Пасхи, в пятницу, вечером 8 Нисана 780 г. от построения Рима (31 марта 33 г. от Р.Х.) прибыл Он туда до солнечного заката, которым начиналась суббота перед Пасхой, называемая Саббат Гаггадол, или Великая суббота. Здесь Ему пришлось расстаться с толпой богомольцев, из которых одни отправились воспользоваться гостеприимством друзей, другие, по обычаю, строить себе палатки и шалаши в долине Кедронскои и около западных склонов горы Елеонской.
Суббота прошла спокойно, и вечером приготовлен был, по обычаю, ужин[549]. Св. Матфей и Марко говорят несколько таинственно, что этот праздник был проведен в доме Симона прокаженного. Св. Иоанн не говорит, кто был Симон прокаженный, имя которого не встречается нигде в другом месте; из самого же рассказа ясно, что вифанское семейство во всех отношениях заведовало приготовлениями. Марфа, по-видимому, занималась хозяйством, а воскресший Лазарь был предметом такого же любопытства, как и сам Иисус. Вифанское семейство занимало очень видное положение в обществе, и члены его вели со многими приязнь и знакомство; поэтому народ толпами приходил взглянуть на воскресшего Лазаря.
Замечательное и неоспоримое чудо, которое над ним совершилось, было причиной того, что многие уверовали в Иисуса, но вместе с тем приводило партию начальствующих в Иерусалиме в такое отчаяние, что она тотчас же составила совет, как извести это живое свидетельство сверхъестественной силы Мессни, которого они отвергли. Но так как воскрешение Лазаря стояло в таком близком соприкосновении с целым рядом описанных у первых трех евангелистов событий, то мы снова приходим к заключению, что должна была существовать для нас только смутно предполагаемая, а для того времени вполне достаточная причина, почему они видимым образом умалчивают о доме и именах его владельцев, где проведена была Спасителем эта суббота. Мы со своей стороны не находим других, кроме вышесказанных прежде, следов к объяснению того, что Марию они называют какая-то женщина, пропускают всякий намек на Марфу и Лазаря и рассказывают, что замечательный ужин был изготовлен в доме Симона прокаженного. Кто же, наконец, был этот Симон прокаженный?
Понятно, что в это время он не мог быть прокаженным, потому что не мог бы жить в своем доме и находиться в обществе. Не был ли он исцелен Иисусом и не было ли это одной из причин глубокого верования в Него и сердечной привязанности, по которым Иисус считался в этом семействе всегда дорогим гостем? Мы не можем ни отвечать на эти вопросы, ни получить достаточно данных для определения: был ли этот Симон отцом Марфы, Марии и Лазаря, или, как предполагали некоторые, мужем Марфы, а потому не можем утверждать положительно, что Марфа была после него вдовой и наследницей дома.
Но как бы то ни было, праздник был замечателен не по количеству иудеев, собравшихся удостовериться в чуде, взглянуть на назаретского пророка и на человека, которого Он воскресил из мервых, но единственно по достопамятному событию, случившемуся во время самого ужина и бывшему прямым первоначальным приготовлением Иисуса к печальному и тягостному Концу.
В присутствии любимого и возвращенного к жизни брата, в присутствии еще более обожаемого поэтому Господа, — Мария не могла удержать порывов чувств глубочайшего благоговения. Она не принимала участия, как сестра ее, в деятельном распоряжении праздником, но сидела, думала и глядела. Пылкое сердце ее не могло выдержать, чтобы не выказать внешнего знака любви, благодарности и обожания. Она встала, взяла алавастровый сосуд с индийским нардом, подошла тихо к Иисусу, разбила руками сосуд и взлила неподдельный драгоценный нард сначала на Его голову и ноги. Затем, — не обращая внимания ни на кого из присутствующих и не видя никого, кроме Его одного, — она вытерла эти ноги своими длинными волосами. Весь дом наполнился дивным ароматом. Со стороны Марии это было действием глубокого уважения и совершенной преданности, но сопутствовавшие Иисусу, бедные галилеяне, мало привычные к какой-нибудь роскоши, должны были изумиться необыкновенному для них истреблению в одну минуту таких драгоценных благоуханий. Никто, кроме людей, обладающих духовными дарами, не мог почувствовать, что превосходный запах, наполнявший дом, мог быть принят Богом в воню благоухания духовного, что даже этот дар был бесконечно мал сравнительно с любовью той, которая приносила его, и с достоинством Того, кому он приносился.
Там был человек, которому этот поступок был окончательно ненавистен и отвратителен. Нет порока, который бы так поглощал всего человека, делал его неразумным и низким, как скупость, а она-то и была грехом, господствующим над мрачной душой предателя Иуды. Неуспех в битве с собственными искушениями, — обман в ожиданиях, привлекших его сперва к Иисусу, невыносимый упрек, проникавший все его существо при ежедневном общении с безгрешной чистотой, — мрачный призрак преступления, стоявший поперек его пути, но не замечаемый им при ясном солнечном свете, в котором он находился в течение многих месяцев, — сознание, что взоры его Учителя, а может быть, даже взоры некоторых из товарищей апостолов, прочитали или начали прочитывать скрытые тайны его сердца, все это постепенно обращало начинавшееся отчуждение в ненасытное отвращение и ненависть. Вид пожертвования со стороны Марии, сожаление, что невозможно положить в кошелек, который всегда был при нем, такой значительной суммы, обладание которой удовлетворяло его жадности к золоту, — наполняли его сердце негодованием и бешенством. В нем поселился дьявол. Ему казалось, что будто бы эти деньги принадлежали ему по праву, будто бы он был обобран. К чему такая трата? сказал он с негодованием. Увы! Как часто и теперь повторяются эти его слова, потому что где только существует порыв истинного самопожертвования, там всегда присутствует Иуда, с его коварством и ропотом! Для чего бы не продать это миро за триста динариев (около 90 р.) и не раздать нищим? Не сумасшествие ли тратить такую сумму, когда за одну ее треть этот сын погибели готов продать своего Господа? — Мария считала такую безделицу недостаточной для того, чтобы умастить священные ноги Иисусовы; Иуда думал, что и третьей части ее довольно для продажи Его жизни.
Это короткое выражение, «чтобы роздано было нищим», чрезвычайно поучительно. Оно конечно служило Иуде предлогом, чтобы сколько-нибудь скрыть даже от самого себя низость его побуждений. Он был в малом виде вор: хотел воспользоваться этими деньгами, хотел присоединить их к собственному своему запасу. Люди редко грешат с ясным сознанием греха. По обыкновению, они ослепляют себя ложными и придуманными побуждениями. Хотя же Иуда и не мог скрыть своей низости от ясного взора Иоанна, но конечно скрыл от самого себя под тем предлогом, что он вооружился против напрасной расточительности и высказал свои притязания на безынтересную любовь к ближнему.
Но Иисус не дал распространиться заразе этого негодования, которая коснулась уже некоторых из учеников, и не позволил, чтобы Мария, сделавшаяся средоточением неприязненных взглядов, которые огорчали и возмущали ее, пострадала сколько-нибудь от последствий ее благородного поступка. Что смущаете эту женщину? сказал Он. — Оставьте ее, она доброе дело сделала для Меня; ибо нищих всегда имеете с собою а Меня не всегда имеете. Взлив миро сие на тело Мое, она приготовила Меня к погребению. А к этому прибавил Он пророчество, — которое исполняется до сего дня, — что поступок ее будет известен и возвеличен, где только будет проповедано святое Его Евангелие.
«Для моего погребения!» Ясно, что осуждение и смерть уже были близки, и это было новым смертным ударом всем ложным, блестящим надеждам относительно царства Мессии. Не земное богатство, не царское возвышение обещалось последователям Того, кто должен был вскоре умереть[550]. Это было другой побудительной причиной недовольства для вора-предателя. Мало того что поступили вопреки его мнения, — его заставили молчать: ему публично сделали замечание. Потеря денег, которые мог бы он получить в свое распоряжение, разжигала в нем тайное пламя черной злобы. Он не желал потерять ничего. С ненавистью, бешенством и отчаянием, украдкой скрылся он ночью из Вифании, отправился в Иерусалим, просил допустить его в залу совета главных священников в дом Каиафы и имел первое роковое свидание, в котором торговался о предании своего Господа: что вы дадите мне; я вам предам Его? Как происходила эта кровожадная торговля, нам неизвестно; не рассказано и того, были ли между этими злобными ненавистниками споры, прежде чем решились на скудную цену крови. Если это так, то пронырливые иудейские священники сумели сбить бедняка и невежду апостола из иудеев. Потому что они предложили только тридцать сребреников (около 27 рублей), — выкупную плату за ничтожнейшего из рабов[551]. Но и за эту цену Иуда решился предать Учителя, а продавши Его, продать собственную жизнь и, взамен того, получить проклятие целого мира, — проклятие всех будущих поколений! Таким образом, в течение последней недели своей жизни и жизни Учителя Иуда ходил с Ним вместе, затаив в своем черном и отчаянном сердце мысль о Его погибели. Но еще не было назначено дня, ни установлено плана: было оплачено только предательство и, по-видимому, существовало общее убеждение, что не следует делать покушения в течение настоящего праздника, чтобы не произвести смятения в народе, который уважал Иисуса, а в особенности среди густой толпы богомольцев из родной Ему Галилеи. Они были уверены, что встретится много удобных случаев в Иерусалиме или где в другом месте, когда окончится великий праздник Пасхи и в святом городе водворится обычное спокойствие.
