Многих скакунов выбили стрелы поганых, тяжело рухнул наземь конь под самим князем, да на скаку, подгребая под себя, да ломая кости наездника… Но когда две сотни русичей врезались в замерших у рва татар, никто из уцелевших уже не думал о том, чтобы выжить! Столь свирепая ярость вела их, что отринули вои страх смерти, стремясь лишь убить как можно больше ворогов… И зажатые меж двух дружин кипчаки стали таять и рассыпаться столь быстро, что и Кадан с телохранители не успели избежать схватки с прорывающимся к ним разъяренным орусутам! Храбро, но недолго бились тургауды — а попытавшегося было спастись чингизида, отчаянно рванувшегося в сторону, догнал меч княжича Михаила! Хотя теперь уже не княжича — князя! И столь страшен был удар отчаявшегося от горя, осиротевшего сына, что развалил он внука Чингис-хана от шеи — до самого седла…

Потеряли половцы темника, в суматохе схватки не слышат яростных приказов джагунов и арбанаев! Нет больше монгольского стержня, что скрепил бы привычных к грабежу да разбойным налетам кипчаков, заставил бы принять их бой грудь в грудь с витязями! Узкое пространство между двумя рвами кажется им смертельной ловушкой — как недавно темнику! — и спешат они изо всех сил вырваться из нее, да избежать кровопролитной схватки с орусутами…

Ведь от страха перед неистово истребляющими их дружинниками, число гридей в глазах степянков выросло едва ли не в десять раз!

Три десятка ратников встали вкруг на холме у шатра Кадана — бьются обреченные с многократно превосходящими их числом тюрками да гулямами… Впереди всех рубится боярин Евпатий Коловрат: молнией сверкает перехваченный обеими руками харалужный меч — где недавняя слабость?! Свирепого богатыря, способного разрубить пополам человека, как огня страшатся поганые — а русичи им вдохновляются, будто живым знаменем… И хотя нет надежды выиграть или даже просто уцелеть — вон сколько ворогов вокруг! — никто не сложил оружия: лучше смерть, чем полон! Хоть еще немного времени дадут сражающейся с половцами дружине…

Но вдруг — рев боевого рога за спинами гулямов! Русского боевого рога! И в тыл хорезмийцев и тюрок ударил клин бешено взревевших пешцев, начавший сечу еще до рассвета — и сумевший пройти половину лагеря татар с боем! Столь неожиданной оказалась для поганых атака измученных, перераненных русичей в изрубленных бронях, несмотря ни на что идущих вперед, пусть на смерть — но на выручку соратникам! — что отхлынули агаряне в страхе от холма, оставив в покое изумленно замерших дружинников Коловрата… Объединились оба отряда русичей — три десятка гридей и четыре сотни, ровно половина от начавших бой! — и уже вместе устремились к пока еще столь далекому детинцу…

И никто из них не услышал в пылу схватки далекого, слабого отзвука другого русского рога, принадлежавшего тысяцкому голове Захару Глебовичу — прозвучавшему в последний раз… Хотел было воевода вернуться к лагерю, да прийти на помощь соратникам. Да показалась вдруг из-за дальнего изгиба реки голова тумены Бурундая, покинувшая ночную стоянку еще в сумерках, да спешащая ныне к Пронску! Замер потомок берендеев, выбравших когда-то союз с русичами, да столетиями честно сражавшихся с ними бок о бок… Замер в ужасе, когда осознал, какая могучая рать идет на помощь поганым — и что если поспеет она к кипящей в лагере сече, то сгинут все защитники града!

Можно было уйти со льда, да скакать к своим, упредить о новой опасности — но чем это поможет соратникам, итак сражающимся с втрое превосходящим ворогом? И вновь взгляд тысяцкого упал на два высоких берега, густо покрытых лесом, да узко сжавших русло реки… Выждал воевода немного, пока ворог приблизится, а после обратился к выжившим гридям — вроде негромко, да все услышали:

— Не приказываю братья, не могу приказать. Только прошу…

После чего развернулся Захар Глебович лицом к поганым, на миг представив перед внутренним взором нежное лицо Маришы, любимой жены, да лики сыновей — старшего Степана, уже отрока, да меньшого, еще по-детски пухленького добряка Никиты… И послал жеребца в галоп, да дико, пронзительно вскликнул от боли, раздирающей душу на куски — никогда уже не увидеть ему любимых!

Ни разу он не оглянулся назад — а если бы оглянулся, то увидел бы, как скачут за ним все четыре десятка уцелевших в предыдущей сече гридей…

А после таранный удар — и яростная, дикая схватка, неожиданно для поганых затянувшаяся! Вроде и горстка орусутов их атаковала, да ведь не обойти панцирных ратников, в грудки приходится драться! Лишь звенят мечи дружинников, встречаясь с саблями, тяжело падают на щиты и шеломы их топоры, сбивают нукеров с ног булавы… Не слышно даже боевых кличей — берегут вои хриплое, тяжелое дыхание…

Кто двух, а кто и трех поганых успел забрать каждый из ближников Захара Глебовича — а когда осталось их всего трое, подтянул он к губам рог, да затрубил что есть силы, в отчаянной, безумной надежде упредить русичей о новой опасности! Сколько смогли — задержали поганых… Да второй раз набрал воздух в грудь, чтобы вновь затрубить — но померк вдруг в очах храброго витязя свет…

Не мог знать воевода, что не услышат никто его последнего зова… Не мог он знать и того, что задержав тумену более, чем на половину часа, он подарил соратникам те драгоценные минуты жизни, что позволили им отойти к вратам Пронска…

В небольшой белокаменной церкви очень душно и жарко от множества горящих свечей — и от скученности людей ее заполнивших. А негромкий голос священника, ведущего панихиду, перекрывает горький плач да причитания вдов и матерей, потерявших сегодня мужей и сыновей… Поневоле становится тошно от того, что косвенно в их гибели виноват именно я — как человек, предложивший и настоявший на авантюрной вылазке и атаке превосходящих сил врага.

Впрочем, с другой стороны, я же был прав — авантюра ведь кончилась бы твердой, уверенной победой! Кадан мертв, тургауды истреблены едва ли не под корень, от тумены осталось чуть более трети нукеров, катапульты сожжены, китайцы… Китайцы погибли, увы, не все. Но полутора тысяч оставшихся в строю кипчаков и примерно двух тысяч гулямов, фактически потерпевших поражение в полевой схватке, явно не хватило бы для штурма Пронска!

Однако еще не успели закрыть ворота за последними отступившими в Пронск дружинниками, как под обескураженными взглядами стоящих на стенах ополченцев и простых жителей из-за изгиба реки показалась огромная колонна поганых… Словно невиданная змея она стала «выползать» на открытое пространство — и вскоре первые ряды свежих татар уже вступили в недавно разоренный лагерь.

И ворогов по всем прикидкам явилось не менее тумены!

Трудно описать словами чувства, переполнившие защитников града. Вот, только что казалось, что в невероятно напряженной схватке, унесшей столь много жизней, мы взяли верх! Но тут же на наших глазах враг усиливается многократно, и численность его становится еще большей, чем до вылазки… Правда, трезво мыслящие люди прекрасно понимали, что не случись вылазки — и огромная по местным меркам объединившаяся орда так или иначе захватила бы город. Но много кто способен оценить обстановку с холодной головой среди тех, кто лишь недавно вышел из схватки? Кто потерял родного, близкого человека, с кем еще утром разговаривал? Тепло чьих прикосновений еще помнит тело, а в ушах словно наяву стоит голос любимого?!

Впрочем, вои, пришедшие с нами в Пронск, еще какое-то время сохраняли относительную бодрость духа: у Бурундая ведь не было мастеров осадного дела, китайцы Кадана вроде бы все погибли в схватке. Чего нам бояться? Ну, постоят под градом, чуток поголодают — но без пороков им все одно не разгуляться! Единственное уязвимое место крепости — ворота, кои сразу же после вылазки принялись закладывать камнем местные умельцы. Также мы принялись рубить и все сходни, ведущие с внешней стены к периболу. Городни ведь по периметру соединены между собой настилами-раскатами «обламов» — этакой «балконной» галереей, вынесенной вперед на бревенчатых консолях. Кстати, обламы оборудованы специальными щелями для обстрела подошвы крепости — а вынос вперед не позволяет приставить к ним лестницы от вала! Боевой ярус же надвратной башни располагает еще и «варницей» — отверстием в полу для выливания вара, то есть крутого кипятка.