Проснулся я в замке – голова разрывалась на части [31] .
– Доброе утро, Алекс! Ну вы и гуляка! Немного кофе? – В дверях стоял Рэй.
– Не отказался бы от баночки холодного пильзнера.
– Ни в коем случае, нам надо еще поработать. Одевайтесь и приступим к завтраку.
В голове еще сладко варились алкогольные смеси, я быстро вскочил, сделал серию мощных упражнений и принял холодный душ. Поработав на гладильной доске с утюгом (мой костюм с Сэвилл-стрит был словно изжеван и выплюнут той самой коровой после того, как она напрыгалась с фермером), я вышел к завтраку бодрый, оптимистичный и надушенный до одурения дешевым одеколоном, который оказался в ванной.
Четыре бокала грейпфрута, три кофе – и перед страдальческой физиономией Рэя сидел уже не опустившийся алкаш, нарушавший покой героев Конан Дойля (трогательный пиетет к автору я пронес с раннего детства, где на книжной полке рядом с важно испещренным “sic!” и “n.b.!” “Капиталом” и удивительно ясным и понятным “Кратким курсом” стоял толстый томик с любимым “Голубым карбункулом”), а элегантный джентльмен с чуть усталым, но приятным лицом и умными глазами.
– Вот вам на всякий случай югославский паспорт, Алекс, пожалуй, в Каире он больше подойдет… Скажите, а вы не допускаете мысли, что это проверочная комбинация Центра?
– В чем ее смысл? – удивился я.
– Вам перестали верить и специально разыграли всю эту историю с Генри.
– Совершенно это исключаю! Какие у них основания? Скорее, это ваши проделки!
Я хохотнул и почувствовал, что меня чуть подташнивает – не пей херес, дурак Алекс, будто ты не знаешь, как вредны для печени крепленые вина!
– Опять вы за свое, Алекс! Откуда у вас такие мысли? Выпейте еще кофе! Какой нам смысл направлять своего человека к вашему Генри? Неужели нет иных способов?
– А почему бы и не направить? – усмехнулся я. – Напрасно вы мне не доверяете, У меня много недостатков, но есть одно достоинство: я никогда не вру! (Бедная моя душа, гореть ей в аду вместе с Алленом Даллесом!) Если я уж перешел Рубикон и пошел на риск, то иду со своими друзьями до конца с открытым забралом. Держу пари, что это ваш человек.
– Клянусь, что нет! – играл он так же искренне, как и я, нам бы обоим в Королевский Шекспировский. – Уверяю вас, что мы не знаем этого человека!
– Откуда же он узнал об “Эрике” – не отставал я.
– Все это нам вместе предстоит распутать…
– О’кей! Не будем спорить! Допустим, я устанавливаю этого человека, но он отказывается от контактов со мной. Что делать?
– Возвращайтесь в Лондон, Мы задействуем другие силы.
– А если меня хватает полиция?
– Это уже слишком. За что?
– Не знаю. Но что мне делать в этом случае?
– Строго придерживайтесь легенды, звоните в Лондон по телефону, который я вам дал. Скажете, что это телефон вашей фирмы. Вы чем-то недовольны?
– Скажем прямо, что не очень вы беспокоитесь о моей безопасности.
– Не стоит преувеличивать степень риска. Что вы еще хотите от нас?
– Мне нужны деньги, и немалые… – Я нежно улыбнулся. – Сколько вы мне даете на всю командировку?
– Мы оплатим все ваши расходы, – он усмехнулся. – За вычетом трат на “гленливет” и негритянок.
– Хорошая работа требует качественных напитков и таких же ласк.
– Только не входите в штопор. Вчера я еле-еле уговорил хозяина не вызывать полицию. А насчет безопасности вы глубоко ошибаетесь: для нас это святое дело! – Повеяло знакомым ветерком из Центра.
– Извините, Рэй, за вчерашнее. Я доставил вам массу неудобств. К тому же вы не ночевали дома…
– Я предупредил жену, – быстро перебил он меня, чувствуя, что я выпущу из своего ядовитого рта какую-нибудь гадость.
Мудрейший Рэй смотрел вперед, я же вчера совершенно забыл о Кэти, даже ни разу о ней не вспомнил, словно она и не существовала. И когда под вечер я явился домой, по квартире бродили свинцовые тучи.
– Извини, Кэти, что не мог тебе позвонить. Я напился и провел ночь у приятелей… (О, Совесть Эпохи!)
Только покаяние спасает грешника, кайся, мой друг, кайся, тут не придумаешь внезапный вылет в Шотландию для закупки радиоламп. Кэти пожала плечами, я подошел и обнял ее, но она мягко увернулась и вышла в другую комнату.
О, знакомые сцены! У всех они разворачиваются по своему сценарию! Римма любила мажор, героическую симфонию, во время которой летели на лестничную площадку мои пиджаки и галстуки. Тут же пахло сдержанностью и уникальной английской недоговоренностью: угрюмое, словно чугунная сковородка, молчание, торжественно-спокойный ритуал собирания чемодана, прощальный взгляд сквозь горестно мигающие ресницы (кроме раздражения, ничто не шевельнулось у меня в груди), поворот, медленный стук каблучков по паркету в надежде, что я брошусь вслед с песней “Вернись, я все прощу тебе, вернись!” – тут я уже люто ненавидел Кэти, но последовал вниз до самого такси, лепеча нечто вроде “что за глупости? стоит ли ссориться из-за пустяков?”.
Такси отчалило от тротуара, мигнуло на повороте красным светом тормозных фонарей, и я остался в одиночестве, расстроенный и опечаленный, хотя лишь минуту назад только и мечтал о том, чтобы она ушла и попала под колеса.
– Какая очаровательная у вас жена!
За спиной стояла миссис Лейн с зонтиком в руках, ей и псу уже не гулялось, так и жгло любопытство – в кратер вулкана полезли бы, чтобы проникнуть в тайны моего семейного счастья.
– Спасибо, миссис Лейн. Надеюсь, вы в полном порядке? – я улыбнулся и, почти перескочив через препятствие, улизнул в дом.
На следующее утро хорошо отдохнувшее тело Алекса уже колыхалось на мягких сиденьях авиалайнера Лондон – Женева, а чуть позже в экспрессе Женева – Монтре.
Монтре, открывшийся передо мною из окна поезда, в эти дни межсезонья выглядел совершенно раздетым, словно обобранным до нитки. Там, где обычно лепились цветные, зазывающие кафе и магазины, где рябило в глазах от мелькающих флажков, чаек! парусов, рекламы и человеческих лиц, стояла угрюмая и бесцветная тоска – лишь одинокие фигуры прогуливались по набережной.
Поезд с честным гражданином Австралии (и Югославии) остановился у вокзальчика и выпустил на перрон целый легион лыжников, переливающихся всеми цветами радуги. Гремя лыжами и галдя, они окунулись в слепящие лучи горного солнца и двинулись всем кагалом к лыжной станции.
– Как я мечтаю побывать в Монтре! – говорила Римма. – Как прекрасно написал о нем старик Эрнест!
Тогда в Мекленбурге нашей молодости вдруг издали Хемингуэя, и голодное студенчество, измученное духовной диетой, яростно набросилось на него и заодно на “Анизет де Рикар”, столь же неожиданно (как и все в Мекленбурге) выброшенный на прилавки, – то самое перно, которое распивали все герои потерянного поколения в уютных кафешках на Монмартре.
Римма читала мне вслух о похождениях мистера Уилера в Монтре и о том, как падал снег на перрон, и как Уилер зашел в ресторан и дурачил официантку, а она дурачила мистера Уилера (“Фрейлин, если вы пойдете со мной наверх, я дам вам триста франков!” – “Какой вы мерзкий!” – “Триста швейцарских франков!” – “Я позову носильщика!” – “Носильщики мне не нужны, мне нужны вы!”), причем американец знал, что наверху помещений нет, и фрейлин тоже знала и жалела об этом, и было грустно, и на платформу падал снег.
Потом мы разыгрывали этот рассказ в лицах и хохотали до слез (Римма играла мистера Уилера, а я – официантку), мы тогда любили друг друга и не скучали вместе…
И вот все наяву: и снег, и ресторанчик, и даже носильщик, ушедший греться в вокзал, – точно так же в мою жизнь вплыли миссис Лейн с сеттером, выплыв из каких-то романов Диккенса, – вот он, Монтре! До явки оставался целый час.
Я поднялся по деревянным ступеням в ресторан, где прислуживал расплывчатого вида швейцарец, равнодушный и к похождениям мистера Уилера, и к чувствам своей уже почившей предшественницы, и к самому писателю, пустившему себе пулю в рот из охотничьего ружья.
Я заказал женевер, на перрон падал пушистый снег, стрелки часов медленно ползли к пяти.
