По всей видимости, у Юлиуса не могло более оставаться никаких иллюзий. Почему же он тяжко вздыхал, слушая, как лорд Драммонд с такой определенностью живописует обстоятельства, связанные с детскими годами Олимпии?
Самуил же неотрывно смотрел на Гамбу и, казалось, старался подметить в его физиономии хотя бы тень неискренности, позволяющую усомниться в подлинности рассказанной им истории. Но мы должны заметить в похвалу талантам Гамбы, что ни малейший мускул не дрогнул на его лице – ничто не выдало потаенной насмешки человека, который насмехается над своими слушателями и ловко обманывает их.
Гамба говорил с самым благодушным и наивным видом, лишь иногда примешивая к своему рассказу дерзкую пантомиму, по временам перескакивал с места на место, даже не замечая, что он покинул свой стул и оседлал подлокотник кресла.
– А что с вами сталось после кончины вашего отца? – спросил Самуил.
Гамба отвечал:
– Само собой, я стал заботиться о сестре, в некотором смысле я заменил ей отца, за исключением его затрещин. У нас была маленькая плетеная повозка из ивовых прутьев, мы впрягали в нее нашу бедную клячу и странствовали по градам и весям. Так мы посетили Германию времен Империи. А надо вам знать, что я страдаю загадочным недугом. Чтобы привлечь внимание прохожих к моим фокусам, мне было необходимо производить шум, бить в какой-нибудь барабан или трубить в трубу. А поскольку в то время у меня не было ни гроша, я привык использовать самый дешевый из всех музыкальных инструментов – собственный голос. Я пел. Пением, за отсутствием более подходящего слова, я называю гармоническую смесь визга, мяуканья и лая. Но это было не самое худшее. Беда в том, что, едва лишь вступив в пределы какой-нибудь страны, я сразу теряю память: все многочисленные песни вылетают у меня из головы, кроме тех, которые запрещены местной полицией, так что мне приходится ими-то и подманивать зевак. Таким образом, с тех пор как я попал во Францию, всякие подстрекательские куплеты вроде «Марсельезы» или «Походной песни» помимо моей воли так и просятся мне на язык, и, если бы меня не удерживало глубокое почтение, я уверен, что даже сейчас мог бы не выдержать и заголосить:
В полный голос затянув революционный гимн, Гамба тут же прикусил язык, устыдившись своей выходки. Все засмеялись.
– Вот видите! – он вздохнул. – Это сильнее меня. Что ж! Однажды в Майнце я пел песенку против Наполеона. И что вы думаете? Припевом ко второму куплету была уже кутузка. Иначе говоря, я угодил в тюремный замок буквально – без всякой пошлой игры слов. К счастью, у меня, кроме музыкального, имелся и другой талант. Певца выручил из заточения акробат. Я спасся, выбравшись, как кот, на крышу тюрьмы, примчался к моей сестрице, и вскоре мы были уже вне пределов досягаемости императорской полиции. – Тут Гамба повернулся к Юлиусу: – Да, господин граф, таковы воспоминания, которые я сохранил о вашей стране, и они печальны.
– И с тех пор, – спросил Юлиус, – вы с сестрой жили в Италии?
– Да, ваше превосходительство, и только на этой благословенной земле Олимпия вновь обрела разум и присутствие духа. Чудесное исцеление завершилось в день Пасхи в Сикстинской капелле. Музыка, открывающая двери в мир иной, помогла сестрице вернуться в этот мир. Слушая дивные псалмы, она плакала от радости, и эти слезы спасли ее. Марчелло был ее первым врачом, Чимароза – вторым.
Увидев воочию такое следствие божественного откровения, чудо возрождения этого великого и многострадального разума благодаря гармонии звучания голоса и музыкальных инструментов, я истратил все свои сбережения, чтобы чуть не каждый вечер водить Олимпию в театры Арджентина и Алиберти. Она сразу запомнила все арии и стала сама их петь, а потом то плакала, то смеялась, смотря по тому, какая там была мелодия и что было у нее на сердце. С тех пор она обрела счастье, мечту, любовь. Она начала жить. И какая же прекрасная, какая добрая душа, господа, таилась и росла в ней под покровом безумия, чтобы, наконец, явиться миру!
Сначала я был на седьмом небе от счастья. Мы без усилий зарабатывали свой кусок хлеба на улицах: я плясал и прыгал, она пела, тем самым избавляя меня от моих вечных поползновений поколебать основы существующего правления. Она быстро превратилась в народную примадонну, диву предместий. Все ее любили, уважали, а я, я не завидовал ни одному из живущих под солнцем – ни императору, ни папе римскому. Но тут случилось внезапное событие, разрушившее наше существование и толкнувшее нас в бездну… в бездну богатства.
– Какое событие? – поинтересовался кто-то из гостей.
И Гамба уныло продолжал:
– Это было в Неаполе. Олимпия только что пропела грустную народную песню, и ценители в лохмотьях, те, кого только и можно назвать партером, в настоящем смысле этого слова, благодарили ее жаркими рукоплесканиями. И тут некто, разумеется, одетый куда лучше, чем наша обычная публика, и стоявший среди тех, кто плотным кольцом окружал ее, выждав, когда толпа схлынет, подошел к нам и спросил Олимпию, сколько она зарабатывает в год.
Она отвечала, что зарабатывает столько, сколько нужно, чтобы прокормиться.
– «Хотите получать больше дукатов, чем теперь имеете байокко?»[23]
Сестра посмотрела на него с очень высокомерным видом, она ведь всегда была гордячкой и недотрогой, и спросила:
– «За какую работу?»
– «Вы будете делать то же, что сейчас».
– «Петь?»
– «Петь, и более ничего. Я директор театра Сан Карло. У вас чудесный голос, я дам вам учителей, и вы станете богатой».
Возможность выйти на театральные подмостки, заслужить аплодисменты, лучше узнать ту прекрасную музыку, что она так любила, – все это прельстило Олимпию. Директор заключил с ней договор на долгий срок, дал и учителей, и красивые платья, да еще много денег, которыми она делилась со мной, и дворец, в котором мы стали жить вместе. В тот день пришел конец моей беззаботности.
Гамба, чья речь доселе текла озорно и бойко, теперь состроил печальную мину, и голос его стал звучать все мрачнее. К тому же – вот уж поистине знак безмерной скорби! – он повернул свой стул, на котором восседал задом наперед, расставив ноги и упершись животом в спинку, и уселся на него самым что ни на есть банальным образом, как все.
– Богатство губит меня, – жалобно сообщил он. – Сообразно дурацкому предрассудку, будто одни человеческие занятия более достойны почтения, чем другие, директор театра Сан Карло стал говорить, что якобы репутация моей сестры страдает от того, что брат у нее – площадной фигляр. Увы! Он всучил мне сумму, достаточную для того, чтобы отказаться от моего каната и силовых трюков. И я уступил. Не ради денег, мне на них было наплевать; что до Олимпии, то она тратила их на дела милосердия, а только ради сестрицы – она хорошела, сияла, расцветала на глазах, с головой погружаясь в музыку. Ей тогда было восемнадцать лет. За два года она прошла всю необходимую науку и дебютировала в «Танкреде». Увы, увы! Тем, кто знает Неаполь и неистовство, с каким его жители выражают свои восторги, бесполезно описывать ее успех. Простая и свободная манера Олимпии, ее пленительный и сильный голос, не голос одного высокого или низкого тембра, одного metallo[24], а легко охватывающий несколько регистров, сливая их в невиданное дотоле меццо-сопрано, и сверх того ее страсть, ее игра, ее красота – все это вместе взятое вызвало у публики такую бурю рукоплесканий, которая превзошла все самые известные триумфы: ничего подобного никто и предположить не мог, даже в Сан Карло. Это был взрыв восторга, головокружительный взлет, как сказали бы у нас, до самых звезд. Увы, увы! С того дня рукоплескания, празднества, слава, богатство – всего у нас стало в избытке.
Тут Гамба окончательно впал в уныние.
