Промелькнули домики пригорода, колеса загремели на стрелках, вагон качнуло; поплыло за окнами многолюдье перрона; состав дернулся и остановился.

Я выглянул из тамбура и увидел широкую спину Павлова. Он медленно шагал по перрону, и его никто не встречал.

По Стране Советов шагал тысяча девятьсот тридцать четвертый год. Государство выходило на большак социализма.

Народ и его партия строили заводы, фабрики, электростанции, корабельные верфи. На колхозные поля вышли новые советские тракторы, по дорогам побежали отечественные автомобили, к речным причалам и к стенкам морских портов швартовались первые корабли серийной стройки.

Мы радовались этим созданиям, как мать радуется первенцу. Мы любовались неуклюжими, но своими «эмками», тряскими грузовиками с фанерной кабинкой, громоздкими паровозами...

Наше, советское!

Горький сказал в те годы: «Мы люди страстные, и мы будем пристрастными. С тем нас и берите!»

Стал пополняться вещами и наш быт. В магазинах появились швейные машины и мясорубки; ружья с треугольником «ТОЗ», велосипеды и мотоциклы; граммофоны, которые почему-то звались непонятным словом «виктрола»; детекторные радиоприемники и шагреневые коробки фотоаппаратов «Перископ» и «Фотокор», продававшихся по «государственным фотообязательствам». Пусть велосипеды были тяжеловаты на ходу и мотоциклы заводились с превеликим трудом, пусть тульские двустволки были плохо отбалансированы, швейные машины лязгали и гремели словно пулеметными очередями, а «виктролы» никак не могли привыкнуть петь без шипения, щелканья и хрипов.

Неважно! Важно, что все это было сделано у нас!

Вещи, на которых глаз привык издавна видеть клейма: «Мейд ин ЮСА», «Мейд ин Инглянд», «Мейд ин Аллеманиа» – теперь украшал новый штамп – серп и молот.

И латунные примусы, синим огнем оравшие на кухнях, казались нам во сто крат лучше исконных шведских «оптимусов». А самое главное, что на корпусе нехитрой машинки, впервые за всю историю этого кухонного прибора, слово «примус» было оттиснуто не латинским, а русским алфавитом, а пониже стояло: «Завод Красногвардеец». Слово-то какое!..

В тридцать четвертом мы стали обзаводиться часами. Помнишь, мой современник, первые советские часы – толстенные диски хромированной меди со штампованным узором по торцу корпуса и стрелками, словно копье Дон Кихота?

Грубые были часы, ничуть не схожие с нынешним ювелирторговским изяществом, но и тогда уже замечательно верные, оправдавшие фирму «Точмех».

По этим «точмехам» мы учились познавать цену мирного времени, цену созидательного труда. По этим часам вводили хронометраж и, давая заводские гудки, сверяли стрелки-«копья» с хрипуче-щелкающим голосом первых репродукторов – огромных черных тарелок, горделиво названных спортивным словом «Рекорд».

Да. Мы любили свои первые вещи...

Семнадцатый партсъезд подвел итоги первого этапа социалистической реконструкции государства и объявил: страна вступила в фазу развернутого строительства социализма. Создан экономический фундамент новых, невиданных в истории человечества, общественных отношений, и девяносто девять процентов промышленности – социализировано.

Вне социалистических рамок остался один процент.

Один-единственный.

Но он, этот процент, принес нам много хлопот.

Историк не в праве рассматривать его только сквозь промышленно-экономическую призму. Дело было не только в том, что где-то, на задворках промышленности, притулился однопроцентный частник.

Главная значимость «одного процента» была в воинствующих акциях. «Единственный» отказался сдать свои позиции подобру-поздорову, и ринулся в бой.

Снова, как в двадцатом и в двадцать девятом, он извлек из арсенала антисоветчины самое разнообразное оружие: морально-бытовое разложение; разномастную уголовщину; шпионаж и диверсии; политический бандитизм.

Извлек – и бросился в контратаки.

Вспоминая теперь, спустя много лет, как выглядел последний процент вражеских сил, я и решил рассказать о некоторых его делах и о том, как мы его добивали в Приморье, подводя страну к частно-капиталистическому нулю.

Судьба и военкомат сделали меня тогда старшим следователем военной прокуратуры Тихоокеанского морского флота…

В конце нэпа по всей Сибири, Забайкалью и Дальнему Востоку прогремело «Дело Лосевича и княгини Муратовой».

Лосевич, в прошлом видный советский работник, участник Гражданской войны, во времена нэпа морально разложился.

Оказавшись на огромном по тому времени посту председателя Красноярского крайисполкома, Лосевич беспробудно пьянствовал, окружил себя классово-чуждым элементом и по горло увяз в болоте половой распущенности. Когда рука партии наконец схватила перерожденца, оказалось, что прокучены, пропиты десятки тысяч государственных денег.

Начался широкий процесс, прозвеневший набатом по городам Сибири. Газеты печатали судебные отчеты, посвящая им целые страницы. Одна за другой развертывались омерзительные картины морально-бытового разложения целой группы красноярских ответственных работников, устраивавших грандиозные попойки и «афинские ночи». Пропившие честь и совесть, обанкротившиеся руководители не метафорически, а в действительности купали своих наложниц в ваннах с шампанским.

Царицей этих вакханалий была любовница Лосевича, восточная красавица и бывшая княгиня Муратова, иронически называвшая себя «княгиней семи баранов». Возможно, что Муратова намекала на число своих одновременных сожителей, но сама она расшифровала этот свой титул иначе, утверждая, что после смерти ее отца, кавказского князя, все доставшееся ей наследство составляли семь курдючных баранов...

Рабочие массы Сибири откликнулись на процесс красноярских перерожденцев единодушным возгласом: «Смерть!»

Иначе быть и не могло. Лосевич, Муратова и еще несколько краевых заправил, участвовавших в растратах и оргиях, заплатили за преступления жизнью. Остальных осудили на разные сроки лишения свободы.

Во время процесса я по делам службы был в Красноярске и занимался выяснением некоторых фрагментов деятельности пятерки гастролеров-аферистов, разъезжавших по городам Сибири и применявших всюду один и тот же прием околпачивания доверчивых простаков, преимущественно из числа учрежденских кассиров. Прием этот, основанный на тонком знании человеческой психики, был прост и гениален. Не буду о нем распространяться, скажу только, что отдаленно он напоминал тему, обыгранную в кинофильме «Улица полна неожиданностей»...

В Красноярске надлежало допросить некую даму из того сорта, что дореволюционные интеллигенты окрестили «ночными бабочками», «деми-монд», «прости-господи» и многими другими спецэпитетами, свойственными тому времени. Дама эта, до переезда в Красноярск, пребывала несколько месяцев в Омске, Томске и Новосибирске и была довольно хорошо известна некоторым нашим специальным учреждениям.

Поиски привели меня в канцелярию Красноярской тюрьмы: выяснилось, что наша знакомая – назову ее Раисой Павловной, – что Раиса Павловна замешана в деле Лосевича.

Собственно, в этом не было неожиданности. Рано или поздно так и должно было произойти, хотя в выборе «клиентов» Раиса Павловна была осторожна и не опускалась до панели.

Начальник домзака, прочитав мой допуск, выданный местной прокуратурой, усмехнулся:

– Марией Стюарт интересуетесь? А раньше вы ее не знали?

– Кое-что слышал, но не знал... А почему Мария Стюарт? В уголовном мире у нее такой клички нет.

– Это мой помощник так ее назвал. Вот сейчас вызовем, посмотрите и поймете.

Да... Когда надзиратель привел Раису Павловну, я понял, почему здесь, в этих мрачных стенах старинной сибирской тюрьмы, кому-то пришел на память образ несчастной королевы.