Некоторое время Кирпичов молчит, пытаясь подавить панику, затем говорит с трудом:

— Что за ерунда… еще скажите — повел к себе чай пить… Надо же выдумать!..

— Я не выдумывал, Кирпичов. Я думал. Анализировал, сопоставлял. И ясно вижу, что не ошибся.

— Откуда ж оно ясно?

— Из вашей реакции. В протоколе, конечно, нельзя написать: «Свидетель побледнел и задрожал всем телом». Но картина была примерно такая.

— Когда врасплох такую глупость… поневоле челюсть отвиснет… С чего вы вообще взяли?

— Могу вкратце изложить ход мысли. Желаете?

— Отчего ж… интересно.

— Так вот. Кирпичов, думал я, изо всех сил открещивается от двух своих пассажиров, опасаясь угодить в историю. Но он должен понимать, что никто его не обвинит, если случайные пассажиры оказались преступниками. Значит, есть некое обстоятельство, которое позволяет заподозрить связь между ним и грабителями. Это обстоятельство он и хочет утаить!.. Тогда я принялся перебирать в уме первый с ним разговор. Пока мы торчали у светофора на Сретенке, отчетливо вспомнился момент, когда «заискрило». На вопрос, где пассажиры сошли, Кирпичов ответил чуть поспешней и внутренне весь напрягся. Видно, тут и была главная ложь.

— Да почему непременно ложь?!

— Видите ли, он утверждал, что высадил своих нехороших клиентов у метро. Глупо, проехав полгорода на такси, высаживаться у метро.

— Заметали следы.

— Нет, полагаю, такси их прельстило как возможность быстро добраться до определенного места.

— И «определенное место» — мой дом? Железная логика!

— Я еще не сделал такого вывода. Кроме лжи был страх. Кирпичов крепко боится, думал я. Но кого? Меня?

— Чего вас бояться? Не воображайте…

— Верно. Когда меня боятся, это неприятно, и я сразу чувствую. Значит, кого-то другого. Кого? Тех пассажиров? Что ж, Кирпичов в прошлом судим — глаз…

— Раскопали!

— Я судимостью не попрекаю, но учитываю — как жизненный опыт. Так вот, глаз на уголовников должен иметь, к тому ж они наверняка были возбуждены, говорили о чем-то. Словом, Кирпичов вполне мог их раскусить, понять, что они прямиком «с дела», и струхнуть.

— Струхнешь! Под носом на щитке и номер машины и фамилия. Только ленивый не запомнит.

— Да, но тот Кирпичов, о котором я толкую, не робкого десятка. В январе у него хулиганы отказались платить, угрожали расправой, а он ухитрился всех троих доставить в милицию. И плевал, что они запомнили фамилию… Конечно, возможен особый вариант: Кирпичов нарвался на тех, с которыми отбывал срок. Допустим, ему грозили. Допустим, Кирпичов помнит их как типов жестоких, злобных. И отсюда — страх.

— Вы прямо диссертацию выдаете: «Что такое страх и с чем его едят», — нервничает Кирпичов.

— Уж что на моем стуле сидя вырабатывается, так это чутье на ложь и страх. Я могу точно сказать, что страх Кирпичова — сегодняшний. А сегодня те двое ему не опасны. Они узнают, кто навел на их след, уже когда попадутся, то есть будут под замком. А потом, через долгие годы, вновь обретенную свободу, сами знаете, редко тратят на «священную месть»… Итак, выводы: Кирпичов боится сейчас, сию минуту. Боится не меня и не их. Ему жизненно важно скрыть конечную точку маршрута. Чем все увязать и объяснить? Одной фамилией: Санатюк. Если Кирпичов узнал, что шеф грабителей Санатюк, — это для него реальная, ежедневная угроза. Санатюк разом поставил все на место, и я увидел круг, в котором мечется Кирпичов, отбиваясь от моих вопросов.

Повисает долгая пауза.

— Коли у вас так ловко устроены мозги, что вы можете все вообразить за другого человека, тогда вы должны понять… этого Кирпичова.

— И оправдать вранье?

— Интересы службы не дозволяют?

— И службы и самого Кирпичова.

— Да?

— Да! С точки зрения юридической вы сейчас на грани соучастия. Продолжая запираться, подготовите себе до того неблаговидную роль на суде, что…

— Доброе у вас сердце, гражданин майор!

— А доброе сердце — это стыдно? Или смешно?

— Н-нет. Извините, гражданин майор… Но вы говорите «на суде». Одного-то меня судить не будут, а тех еще…

— Полагаете, их не задержат без ваших показаний? Уж как-нибудь Петровка без Кирпичова не пропадет, будьте спокойны! Загляните чуть-чуть вперед. Мы начнем беспокоить Санатюка, а вы? Приметесь его убеждать, что, дескать, не по вашей вине? Каким манером? Попросите у меня справку: «Удостоверяю, что гражданин Кирпичов на следствии лжет. Дана для представления по месту жительства». Поразмыслите, что может произойти.

— Ничего хорошего в любом случае, — угрюмо цедит Кирпичов. — Хоть говори, хоть молчи… У вас теперь моим словам все равно веры нет.

— Будет искренность — будет вера. Те крупинки правды, что вы обронили прошлый раз, и то уже сослужили службу.

— Прошлый раз?

— Удивлены? А ведь нашлась, например, клюква и очень оказалась к месту. И бутылка шампанского нашлась. Даже знаю, где и когда куплена.

— А если я скажу такую несуразицу, что они вместо чаевых шестьдесят копеек по счетчику не доплатили? Поверите?

— Оставить шоферу такую памятку… — произносит Знаменский после задумчивого молчания. — А пожалуй, поверю, Кирпичов! И на все дело тогда взгляну другими глазами… Но при условии, что Варя Санатюк…

С Кирпичовым происходит разительная перемена. Он вскакивает, но говорит тихо:

— Варя? Ах, Варя… Ясненько… Ясно. Мягко стелете, да жестко спать, гражданин майор! Не о чем нам больше разговаривать!

Кирпичов дома. Он следит за кем-то в окно, затем направляется к двери и впускает Варю Санатюк.

— Была у почтенного дядюшки?

— Мать просила забежать… раз все равно буду рядом.

— Ты ей докладываешь, когда встречаемся? По-моему, тебе не шестнадцать!

— Я помню, что тридцать шесть. Поэтому, идя к тебе, должна провести хоть полчаса перед зеркалом. Мать, естественно, замечает.

— Лучше приходи нечесаная!

— Артемушка, ну что ты накинулся с порога? И вообще — зачем цапаться?

— Цапаемся потому, что у нас идиотские отношения. Садись, надо серьезно поговорить.

— Не хочу серьезно говорить! Посмотрите-ка, у меня новая кофточка, и всего двенадцать рублей…

— Кончай этот лепет.

Пауза. Кирпичов подыскивает слова, но Варя его опережает:

— Вы с матерью нипочем не уживетесь! А ее не бросишь — совсем старуха…

— Сегодня, кстати, я не собирался делать предложение. Разговор не про то.

— Что-нибудь случилось?

— Да, кое-что этакое.

— Ты так смотришь, будто я виновата…

— «Будто»… Из-за того, что ты — не случайная знакомая, я попал между двух огней. Надо решать, как быть.

— Между двух огней? У тебя другая женщина?!

— Дура. Вот не пойму — ведь любишь меня?

— Люблю.

— И таскаешься к старому бандиту, от которого меня с души воротит!

— Если на то пошло, меня тоже!

— Тогда объясни, что вас связывает?

Варя молчит.

— Нет уж, подпер такой момент, что не отступлюсь! Санатюка на бочку или… чего доброго, Варя, и попрощаемся.

Стиснув руки, она обводит взглядом комнату. Попрощаемся? Уйти отсюда, где Артем — ее позднее счастье? Где стены увешаны ее фотографиями — фас, профиль, три четверти, — Артем так наловчился снимать, что Варя на стенах кажется рекламной красавицей… Нет, расстаться немыслимо! Варя садится в уголок дивана, поджав ноги, и решается:

— Я его помню лет с шести. Отец умер, мама заболела, меня взяли соседи. И вдруг появился дядя Толя — отсидел срок… Он зачастил к нам. Меня звал «дочкой», а маму — «рыжей телкой». Она была малограмотная, работала уборщицей и рвалась обратно в деревню. Дядя Толя запретил… Устраивал скандалы, если видел у меня на пятке дыру. Мама и пикнуть не смела… Фактически он нас содержал.

— А мать соображала, на какие средства?

— В то время — вряд ли. Официально он где-то числился… Через четыре года снова забрали. Это было горе, я все не верила… Но он попал под амнистию, вернулся, клялся, что невиновен, и пошло по-прежнему… до следующего ареста. В этот раз он исчез надолго, но я знала: стоит освободиться, и опять он влезет в нашу жизнь. А у меня уже был Володя. Хороший парень, футболист… Санатюк свалился как снег на голову, и началось страшное. Я, безмозглая, постеснялась сразу рассказать Володе, а Санатюк как-то очень быстро его опутал, заморочил голову и втянул в уголовщину.