– Не о том речь! Мы пришли как члены аварийной тройки.
– Какая тройка?
– Аварийная, по спасению «Свердловска». Мы взяли на себя руководство.
– Извините, но... не понимаю. И управление судном?
– Можно взять и управление. К сожалению, управлять нечем: ни хода, ни управляемости судно не имеет.
– Что же будет делать тройка? Японцы, пожалуй, не согласятся на договор с тройкой. Японцы признают только капитана и старшего механика. По Международному праву.
– А на кой нам черт их признание? Вы, что же, думаете, что «Свердловск» пойдет на японском буксире?
– А разве может быть иначе? Советские корабли не придут. Спасатели предупредили о гибели «Олы», о тяжелом положении «Красина» и «Уэллена».
– Откуда вам это известно?
– Волков сказал, он получил сообщение.
– Лично? Через нашу рацию? Откуда?
– Нет. Японские буксиры семафорили клотиком. Чему вы удивляетесь? Японцы всегда считаются со старшим механиком. Иной раз больше, чем с капитаном... Виноват, вынужден оставить вас: иду на судовой совет.
– Одну минуту!
– Да?
– Что вы сами намерены предложить на совете?
– Разумеется, я за японскую помощь. Смею заверить, что японцы совсем не так плохи, как заведено о них думать. Критерии и мерки девятьсот пятого годa и Гражданской войны сейчас надо пересмотреть...
– Переродились? – легонько усмехнулся Барабанов.
– В какой-то степени – да. Время меняет людей и их отношения. Потом, не следует забывать об извечной традиции морской дружбы и взаимопомощи. Приведут нас в Аниву, в Отомари, откачают воду, помогут в доке выправить руль, пустят машину, и вы же сами будете благодарить за дружескую услугу... Простите, должен идти!
– Идиллическая картина, – усмехнулся я, – особенно заманчиво для нас, военнослужащих!
– Да, нам с тобой в Отомари, как врачи говорят, особо противопоказано. Между прочим, обратил внимание на словесные изыски Литвака: «критерий», «смею вас заверить»... Механик-самоучка, а какая интеллектуальная личность! И тут – странное дело. Очень странное, гражданин прокурорский надзор... Ну, пойдем к тебе, поразмышляем!
Однако наши размышления прервал вбежавший в каюту секретарь комсомольской ячейки Казанцев – полуголый, мокрый, всклокоченный.
– Дорогин погиб!..
– Как так?
– Когда нырял, концом в машине запутался. Еле нашли в воде. Вытащили наверх – мертвый...
У тела Дорогина уже колдовал врач Заборский.
– Мортус эст, – доложил он. – Воду из тела я экстрагировал, но искусственное дыхание... Словом, отказало сердце.
Мне вспомнился Дорогин живой. Вот он, твой подвиг, Дорогин!..
– Фронт, следователь, фронт! – скрипнул зубами Барабанов. – Идем на этот самый... совет. Займем ключевые позиции, а то, чего доброго... Продолжайте работу, ребята, спускайтесь осторожнее, по два сразу.
Вода помаленьку убывала...
Судовой совет собирается капитаном в особо исключительных случаях.
Решение совета не обязывает капитана, но в большой степени освобождает от ответственности за это решение. Хотя последнее слово все равно остается за ним.
Наше появление в кают-компании было встречено враждебно. Стармех Волков запнулся на полуслове и вдруг выкрикнул:
– Протестую! Категорически протестую против присутствия на совете пассажиров. Это против правил.
И Литвак стал нас урезонивать:
– Товарищи, мы, конечно, понимаем, что вас привело сюда не праздное любопытство, и ценим содействие, оказанное аварийной тройкой в проведении судовых работ. Но... неудобно. Противоречит всем положениям и традициям...
Старший помощник капитана Сергеев чему-то смеялся. Боцман угрюмо разглядывал окна салона. Третий помощник – худенький юноша Рулев не отрывал глаз от Корганова. Тот привстал и довольно несвязно пробормотал:
– Ну... почему же? Пусть товарищи останутся с совещательным голосом... Продолжайте, пожалуйста, Сергей Семенович!
Я шепнул Рулеву:
– Разыщите матроса Загоруйко, парторга. Попросите его сюда.
Штурман повертелся на винтовом стульчике и вышел.
– Мы – моряки, – продолжал Волков, – и каждому совершенно ясно, что как бы ни велика была наша вина в этой аварии, дело не в этом. Дело в том, что нужно любой ценой спасти судно и людей. Только об этом нужно думать. Только об этом и говорить. Только это делать. Надеяться на смехотворные мероприятия так называемой «тройки» может только технический неуч. Наши корабли не придут, или придут, чтобы погибнуть здесь. Там ведь тоже люди. Это ясно, как божий день, ясно, что мы в двенадцатибалльном урагане. Короче: предлагаю отказаться от неуместной в данном случае политической принципиальности, от проявления шовинизма и принять протянутую нам японскими моряками руку помощи. Прошу высказываться за или против, буду записывать, Петр Степанович. Торопитесь, товарищи! Сейчас – или будет поздно. Капитан Накамура сообщил, что мы в пятнадцати милях от Камня Опасности.
В дверях появился Загоруйко и громко сказал:
– Сбило кормовой штурвал! Матроса Гладкова смыло за борт...
Корганов вскочил.
– Да, да! Уже гибнут люди, и пусть мы все виноваты, но людей надо спасать. Пусть запрещает начальство, но это, как говорит товарищ Волков, кабинетный бюрократизм. Неуместная и ненужная шовинистическая принципиальность...
Волков громко бросил с места:
– Осужденная Лениным!
– Да, именно, осужденная товарищем Лениным. Я считаю – принять японский буксир. По долгу совести не могу говорить иначе.
По небритому лицу Корганова скатилась крупная слеза. Трубка его, зажатая между пальцами, дрожала.
И сразу поднялось с полдюжины рук, – почти все, кроме старпома Сергеева да Загоруйко. Но и тот смотрел испытующе на капитана, и правая рука его тянулась кверху.
– Абсолютное большинство! – веско резюмировал Волков. – И капитан. Капитанское слово – решающее. Прошу командовать, Петр Степанович!
Но тут поднялся Сергеев. Вцепившись в край стола длинными костлявыми пальцами, слегка наклонясь вперед, он посмотрел на Корганова с ненавистью.
– Торопитесь, милые? А я еще не высказался. Подлецы, негодяи, а не русские моряки!.. Ох, какие же вы мерзавцы, сволочь трусливая! Ну, слушайте меня! И ты, швабра с нашивками, слушай! Настало время сказать тебе все, о чем я передумал в этом рейсе. Не русским кораблем тебе командовать, а чухонской лайбой. Швабра! Лапша! Кабатчик с морским дипломом!
– Молчать! – взвизгнул Корганов, бледнея.
– Нет уж, хватит, помолчал! А вам, гниды машинные, одно скажу: не видать ни вам, ни японцам русского золота! – глядя в нашу сторону, Сергеев бросал тяжелые, как гири, слова: – Эти мерзавцы скрывают от вас: на корабле груз. На «Свердловске» – колымское золото, большая добыча...
– Разглашаете государственную тайну? – завизжал Корганов. – Под суд пойдете!
– И пойду. Вместе с тобой, сволочь трусливая! По мне лучше в советской тюрьме издохнуть, чем стать предателем. Нет, и вам не позволю! Весь народ взбулгачу, подниму всю команду, пассажиров, но не допущу! Пусть потонем все, но и наше золото, русским потом и кровью добытое, с нами на грунт пойдет. От Камня нас отжало, здесь глубины порядка 600—650 метров, не вдруг достанешь-то!..
Сергеев злобно расхохотался и закашлялся.
Мы с Барабановым сидели молча, ошеломленные этим новым отрытием, которое вносило ясность во многое. Так вот оно что! Вот почему кое-кто так стремится в Японию. Но ведь это... На языке вертелось страшное слово. Я склонился к уху Барабанова:
– Ты понимаешь, что это может быть?
Тот ответил взглядом: «Понимаю».
А члены совета кричали, стуча кулаками по столу:
– Демагогия! Ложный патриотизм!
– Ленин сказал: из золота сортиры строить!
– А у нас – люди. Что дороже?
– Белогвардеец! Провокатор! – гремел Волков, оборотясь к Сергееву, который надрывался в кашле. – К чертовой матери таких липовых патриотов! Советской власти люди дороже всех сокровищ мира. Не слушайте золотопогонника-белогвардейца!
