– А француженка этажом ниже? – напирал я, как танк.
– Не знаю… Я не интересуюсь жизнью своих соседей. – Он оторвался от кресла и встал.
– Спасибо за помощь! – сказал я со скрытой ненавистью. О, этот кодекс джентльмена! О, проклятая порядочность!
Он проводил меня до дверей и с удовольствием щелкнул замком, словно по носу следопыту Алексу.
Я барахтался в океане неизвестности, никто не протягивал мне руки, не светились нигде зеленые огоньки надежды, беспредельно пусто и холодно было вокруг, ямщик, не гони лошадей, прощай, мой табор, пою в последний раз! Так разбивается вдрызг любая операция, так идут прахом все грандиозные расчеты и планы, утвержденные на Эвересте власти, – все упирается неожиданно в маленькую незначительную деталь, в гвоздик, в винтик, в шуруп.
О, Грандиозные Замыслы и Хилсмена, и Центра, крутитесь вы сейчас вокруг одной-единственной и важнейшей оси – скромного человека с ровным пробором, застывшего в раздумье на лестничной площадке! Повернись он сейчас, плюнь по неизжитой привычке на пол и выйди навсегда из подъезда, и останутся Грандиозные Замыслы витать в синем небе, как обрывки призрачных облаков, пусть даже Самый-Самый бьется о стену дурной головой, кипя от гнева и требуя немедленного воплощения в жизнь “Бемоли”.
Но Алекс не из той породы, которая при первом же киксе вешает нос и опускает руки, не зря в Монастыре ставят в пример его настойчивость и изобретательность (кто бы еще выходил на запасные встречи с агентом по одиннадцать раз, не теряя надежды? и не напрасно, ведь оказалось, что агента хватил инфаркт и он отлеживался в больнице!). На этот счет у Риммы есть простое: “Ты упрям, как осел! Сколько раз я тебе говорила, что нужно закрывать хлебницу?! И когда, наконец, ты будешь вытирать ноги? Не могу же я целый день убирать за тобою песок!” – И я твердой поступью сошел к двери распутной француженки.
Вместо измученной наркотиками и сексом гризетки с сигаретой в размалеванных губах и выпирающим из платья измятым бюстом, передо мною предстала худосочная дама в круглых очках, что придавало ей удивленный вид. Грудь же выглядела вполне пристойно и весьма сексапильно.
– Извините, мадемуазель, что нарушаю ваш покой, – начал я на своем французском, похожем на ковыляние клячи по неровным булыжникам дореволюционной Негрязки. – Не знаете ли вы, где находится мистер Смит, проживающий в этом доме?
– А разве его нет? – Голос звучал по-юному, хотя прекрасному телу уже перевалило за бальзаковский возраст. – Я видела его буквально несколько дней назад. Вам он очень нужен?
– Да… я приехал в Каир на несколько дней, у меня к нему небольшое дело…
– Ах, вы не местный… – В ее глазах мелькнуло любопытство. – И как вам нравится Каир?
– Не могу сказать, что я в восторге от него. К тому же очень мало европейцев, а это создает для меня сложности.
– Увы, но многим пришлось уехать. Все эти правительственные эксперименты пугают нас. Человек любит стабильность, а местный политический климат [34] к этому не располагает. Может быть, вы зайдете? Извините, что я в халате. – На ней были белые одежды, именуемые галабеей, в которых ходит пол-Каира, особенно эффектно они выглядят на толстозадых мужчинах, катящих на велосипедах; в этом случае концы халата связываются на животе, придавая нижней части особо выразительные формы.
Вороной жеребец помахал надушенным хвостом (“взгляд твоих черных очей…”) и ступил золотыми копытцами в покои. На секретере стояли пишущая машинка с грудой чистой бумаги и тарелка с надкусанным кексом. Интеллектуалка Матильда тут же плеснула мне кофе из журчащего агрегата и удивленно (удивление, как улыбка Чеширского кота, не сходило у нее с лица) уселась напротив меня на соблазнительную кушетку из серии рекамье (по фамилии разнузданной мадам, которую обожал один из Людовиков). В воздухе вдруг забродили вредные флюиды, которые словно мухи забивали мне рот, лишь только я собирался сверкнуть фейерверком своих проверенных шуток.
Мы молча пили кофе, и моя немеркнущая мысль судорожно искала спасительный рычаг, чтобы выйти из неловкой напряженности, и снова крутилась хрупкая ось, которая могла неожиданно лопнуть, снова Великий План завис в воздухе, как бумажный змей, и с неба слышались громовые слова Бритой Головы: “Да этот Алекс полный мудак! Сидит рядом с бабой, дует кофе, посматривает на нее, улыбается и не знает, как ему поступить! И зачем мы держим на службе таких кретинов? А вы еще предлагаете его на выдвижение! Посадите на его место моего денщика Петра, и он мигом решит эту задачу!”
Благороднейшая Бритая Голова, высоковельможный и превосходительный мессер, святейший и блаженнейший отец, поверьте, думал нижайший Алекс и об этом варианте, взвешивал плюсы и минусы, pros and cons, не дураки же мы, ваше благородие! – и Алекс допил кофе и встал, чего, конечно, никогда не сделал бы достопочтенный маэстро Петр.
– Благодарю вас за любезность. Кофе был превосходен. Очень рад был с вами познакомиться.
– Не стоит… мне было очень приятно, – лепетала она.
Уже в дверях я притормозил, как лимузин президента, и, выдержав прекрасную паузу, молвил как бы раздумчиво:
– Вы не обидитесь, если я задам вам один вопрос? Она напружинилась, как ракета перед взлетом, и выросла в такой гигантский вопросительный знак, что меня взял ужас.
– Не отказались бы вы поужинать со мною? [35]
Под удивленными очками задрожала недоуменная улыбка, но мяч уже прошел мимо ноги защитника прямо в ворота.
Очки любезно кивнули, и, озаренный их лунным сиянием, осчастливленный Алекс сбежал вниз по лестнице.
Визит в дом, беготня и нервотрепка стоили больших сил, кружилась голова и хотелось спать; я отъехал на другую улицу, откинулся на сиденье и закрыл глаза. Как это у Уильяма? Фраза, которой пользуется каждый, кому не лень? Весь мир – сцена, и все мы – актеры с нашими выходами и уходами! Боже, как я устал, как мне надоела, как ненавижу я свою роль! Чем я занимаюсь вообще? Сколько можно играть роль двуликого или многоликого Януса? Ради чего все это? Нужен ли я народу Мекленбурга и стране, или она плюнет на меня и пригвоздит к позорному столбу? Неужели я лишь игрушка в руках бритых голов, дерущихся за власть ради власти? Нет, я не возбуждал добрые чувства своей лирой и не восславил в свой жестокий век свободу, я ничем не лучше обыкновенного филера, неутомимого топтуна, шаркающего под окнами, только я заграничный топтун, осетрина первой свежести! Бог с ним, с Совестью Эпохи, грехов его не сосчитать, но он движет прогресс, делает науку, корпит над своими трудами… его кирпичик хорошо виден в большом здании… А мой? Да есть ли он вообще? Ничего нет, я плыву в пустоте и совершенно одинок… Нет! нет – успокаивал меня слабый голосок, – тебя любят Римма и Сережка, сын гордится тобою и тем, что ты герой невидимого… тьфу! Сергей! Что ты знаешь обо мне и о моей работе? Ложь и еще раз ложь – вот она, моя жизнь! Ах, если бы я мог начать все сначала, мог покаяться, если бы я верил в Бога!
Я положил голову на руль, и в вымученное воображение пришел добрый человек с бородой, похлопал меня по плечу и успокоил – похож он был немного на Зевса, немного на Льва Толстого. О Алекс! Что творится в твоей голове? Тебе ли травиться опиумом для народа? Представь округленные глаза Мани и упавшую на паркет челюсть Челюсти! Еще скажи, что ты не согласен с князем Владимиром и никогда не позволил бы сбрасывать Перуна в воды Днепра! Кто ты вообще такой? Мусульманин? Язычник? Христианин? Оставьте, леди и джентльмены, не вешайте ярлыки, я просто очень устал и хочу спать. Хорошо бы немного “гленливета”, но тут пьют зловонную араку и даже дезинфицируют ею воду перед тем, как хлебнуть из арыка.
Постепенно я отдышался и по дороге в отель задействовал экстренный вызов, переданный мне Челюстью.
На следующий день с газетой “Таймс” в кармане (заголовком наружу) и в темном галстуке в белую крапинку (опознавательный признак) я прохаживался около кинотеатра “Бронзовый жук”.
Мой контакт оказался оплывшим потным дядей, страдающим одышкой, – после обмена паролями мы двинулись по улице сквозь толпы арабов. Мой визави сопел и посматривал на меня с явным неудовольствием.
