— Остались мы, как на острове, — рассказывал Федорович, — связь с Большой землей прервалась. С Москвой переговоры только по коротковолновому передатчику.

Назначили меня помощником к Бадаеву, но я попросился на рядовую работу, остался в городе. А что? Я никогда за должностью не гонюсь. Когда Бадаева арестовали, знаю, положение в отряде было тяжелое. Продукты на исходе, люди болеют. Фашисты шахты блокировали, связи нет — что делать? Тут и решили всех людей в Савранские леса выводить, километров за двести.

— Это было согласовано с Центром? — спросил следователь.

— Ну как тебе сказать, — Федорович замялся первый раз за время допроса, — чего не знаю, того не знаю… Да ты сейчас протокол не пиши, — вдруг предложил Федорович, — давай сперва между собой поговорим. Я тебе все это сам напишу.

— Хорошо, — как бы прослушав его предложение, прервал Рощин, — скажите, теперь, почему вы порвали с отрядом?

— А так…

Рощин пристально посмотрел на Федоровича, помолчал и вдруг резко спросил:

— Струсили, значит, решили дезертировать. Так?..

Федорович опешил, растерянно взглянул на следователя.

— Нет, — промолвил он наконец, — зря вы так думаете… Зря вы, товарищ следователь, даже обидно. Напрасно, выходит, зря хотел я жизни решиться — бинты еще не снял, а вы говорите такое…

Федорович быстро взял себя в руки, заговорил снова твердым и самоуверенным тоном. Рассказал, что радист Глушков ушел из катакомб в город, а еще раньше в город ушла его жена — Ася — немка. Не то чтобы жена: связались в подземелье и объявили, что женаты. Ушел и ушел. Встречу с ним назначили в Дюковском саду, но Глушков туда не пришел. Встретились с ним много спустя. Глушков оказался предателем, выдал его, Федоровича, сотрудникам гестапо. Арестовали их вместе с инженером Захариди, который делал радиопередатчик, а Глушков знал об этом.

— О Глушкове что знаю? — повторил Федорович вопрос следователя. — Подлец, каких мало! Пробу негде ставить… Доверили человеку, а он продал. Поверишь или нет, он же меня и арестовал, сукин сын… Случайно я только из сигуранцы вырвался.

Дело-то так было. Когда арестовали Бадаева, осталось у меня кое-что, в том числе и валюта, которую Бадаев из Москвы получил. Думаю, пригодится. Эта валюта меня потом и выручила.

Как-то я этому Аргиру и говорю — есть, мол, у меня родственник в Одессе. Человек богатый, мог бы меня взять на поруки под хороший залог. Вижу, Аргир заинтересовался. В другой раз он уже сам об этом заговорил. «Если хотите, — сказал, — можно подумать насчет залога». — «А какой залог?» — спрашиваю. «Двенадцать тысяч германских марок, но прошу держать наш разговор в полном секрете».

Прошло какое-то время, я опять за свое. Так, мол, и так, германских марок у меня нету, а другую валюту достать могу. Есть у меня спрятанные деньги. Глаза у него загорелись. «Ладно, говорит Аргир, но ставлю одно условие — о деньгах ни одна душа не должна знать. Иначе…» Он на меня так посмотрел и в воздухе пальцем крест нарисовал: в случае чего, значит, уничтожит в два счета. «Зачем, говорю, болтать, только чтобы все было по-честному». — «Об этом не сомневайтесь, отвечает. Даю вам честное слово офицера румынской армии».

Так и сговорились. Поехали к тайнику, взяли деньги. А через неделю освободил он меня, взял только расписку, что буду ходить в полицию отмечаться.

Какое-то время жил открыто, потом скрылся. Связи искал, не нашел. Собрался уходить из Одессы, опять посадили. Это уже было недавно. Аргир зашел в камеру и предупредил, что немцы требуют передать меня к ним. А что такое гестапо, известно. Лучше самому наложить на себя руки. Так и решил.

Держали меня в одиночке при сигуранце. Раз утром Харитон пришел: «Собирайся, говорит, с вещами». Я уже знаю, куда. Харитон только вышел, я к притолоке, там у меня лезвие бритвы было спрятано. Выхватил, как полосну — хотел сонную артерию перерезать. Харитон увидел меня в крови, поднял тревогу, бросился отбирать бритву. Я уж, видно, без памяти тогда был. Очнулся в больнице.

Лежу неделю, другую, и все время часовой у моей палаты стоит. Раз мне посчастливилось. Позвали часового обедать, а я тут же из палаты на улицу. Так и скрылся. А через неделю наши пришли. Хотел сразу пойти, но сил не было. Через день-два повязку сниму. В замотанном виде не хотел сюда идти.

Майор Рощин закончил писать показания свидетеля, предложил ему прочитать их и подписать.

— Брось ты формалистикой заниматься! — недовольно воскликнул Федорович. — Кому это надо!.. Ну, изволь, верю на слово. Давай подпишу.

Но все же Федорович до конца прослушал протокольную запись своих показаний.

— Формализм так формализм, — говорил он, подписывая листы протокола. — Не нами заведено, не нам и отменять писанину. Где еще расписаться?

Федорович поднялся, намереваясь уйти.

— Я должен задержать вас до получения санкции прокурора на арест, — холодно сказал Рощин,

— Знаешь законы, майор! — усмехнулся Федорович. Он был спокоен, уверенный, что следователь ничего не знает о его недавнем прошлом.

Следствие продолжалось, и майор Рощин допрашивал все новых и новых свидетелей. Так, в его рабочей комнате появилась еще одна подпольщица — Тереза Карловна Степанченко, немка из колонистов, жена радиотехника, ушедшего в армию. Состояла она в другой подпольной организации, созданной обкомом партии. Арестовали ее одновременно с Федоровичем и товарищем мужа — инженером Захариди.

С Петром Бойко Тереза Карловна была знакома недолго, знала только, что он связан с катакомбистами, через него хотели связаться с Москвой — говорили, будто у него был шифр. Считала человеком надежным, стойким. Когда сидели в тюрьме, Тереза Карловна передала ему записку. Просто хотела подбодрить, поддержать. Всего несколько слов: «Петя, будь предан Родине до конца».

Какой же ужас охватил ее, когда она узнала о предательстве Бойко — Федоровича!

Терезу Карловну допрашивал следователь сигуранцы — все тот же Харитон. Перед ним на столе лежала какая-то папка. Следователя вызвали, и арестованная осталась одна. Тереза Карловна поднялась с табурета, увидела надпись на папке: «Петр Бойко». У женщины в мыслях не было подозревать, она просто хотела заглянуть в папку, может, удастся что-то узнать и предостеречь Петра… Боялась только — как бы не вошел следователь.

Открыв папку, Тереза Карловна прежде всего увидела свою записку, которую несколько дней назад написала Петру Бойко… Ее бросило в жар. Мелькнула мысль — может быть, перехватили. Потом, это было самое ужасное, увидела еще одну записку, нет, не записку — заявление самого Бойко, написанное на одной странице и адресованное генералу Георгиу — военному коменданту Одессы. Тереза Карловна успела пробежать только первые строки — за дверью послышались шаги, и она поспешила сесть на место. Женщина была ошеломлена прочитанным. Бойко униженно писал румынскому генералу: «Я признаю, что работал на советы, но я еще молод, хочу жить, хочу быть полезен вам и вместе с вами строить новую Европу».

Тереза Карловна не утверждала, что помнит эти строки дословно, но она уверена, что содержание их именно такое. А в конце письма теми же чернилами, вероятно рукой Бойко, была нарисована ласточка, несущая в клюве немецкий «Железный крест».

Заявление довольно большое. Что еще там было написано, она не знает, но эта ласточка на письме предателя в конце убила Терезу Карловну. Что может быть страшнее циничного, сентиментального и лебезящего предателя!

Тереза Карловна Степанченко сидела перед майором Рощиным, взволнованная собственным рассказом. Она вновь переживала момент крушения веры в человека, которого считала непререкаемым авторитетом. Ведь ей и товарищам он казался… Да что говорить!.. И вот — ласточка с «Железным крестом» в клюве.

Майор Рощин снова вызвал к себе Федоровича.

Как и в первый раз, тот вошел в комнату широкой развалкой и первый протянул руку следователю.

— Опять пожар? — спросил он хрипловатым баском. — Все контриков ловишь. Удается? Говорю тебе — без меня не обойтись…