– Та-ак… – сказал Знаменский и помолчал, ощущая, как еще крупинка осела на его «промывочном лотке». – Считаете, он не тот, за кого себя выдает?
– Да ведь вы, по-моему, тоже считаете?.. Вот еще кое-какие наблюдения, судите сами. В очко на пальцах ваш бродяга выучился играть с лету. Я – я! – осваивал эту науку дольше, при моей-то ловкости рук! И еще – сколько у него классов образования?
– Говорит, десять.
– Хоть бы двенадцать, чересчур быстро читает. Тридцать восемь – сорок секунд на страницу. Извините, у вас будет больше. Странный человек.
Знаменский помедлил, но больше Ковальскому нечего было добавить. Можно нажимать звонок.
– Мы закончили, – обратился он к конвоиру. – Федотова придержите пока.
Вдвоем по кабинету вышагивать было неудобно, и вскоре Томин уступил плацдарм, заняв позицию у зарешеченного окна. Знаменский приостанавливался, Томин угадывал вопрос: что, обычный врун и пропойца? И безмолвно же извинялся: сплоховал, дескать. Наконец высказался:
– Такой показался серый, лапчатый.
– Лапчатый, как же… перепончатый… гусь… с яблоками… Только от какой яблоньки?.. Саша, нужно в канцелярии быстро посмотреть все, что за ним записано. Может, он жалобы подает, режим нарушает, всякое лыко в строку. Вернешься – врезайся. Вопрос справа, вопрос слева, темп.
Оставшись один, он потер лицо ладонью, на ощупь прогоняя с него решимость, напряжение и прочие неуместные сейчас эмоции. Бродягу встретил приветливо.
– Присаживайтесь, Федотов. Могу вас порадовать – проверки как будто подходят к концу.
– А чего мне радоваться? – хотя, конечно, испытал облегчение. – После суда пошлют в колонию, там надо лес пилить или еще чего делать. А так сижу – срок идет.
– Первый раз вижу человека, которому нравится в тюрьме. Или компания больно хороша?
– Ничего, сидим дружно.
– И не скучно в четырех стенах?
– Бывает. И без водки, понятно, туго. Но как вспомнишь ночевки под забором… тут хоть койка есть.
– А домой никогда не тянет? Мать совсем одна.
– Мать жалко. Да она уже, наверно, меня похоронила. Столько лет…
– Матери, Федотов, до смерти ждут. Хоть бы написали.
– Что-то допрос сегодня чудной, – кривовато хмыкнул тот.
– Попытка разговора по душам. Но не настаиваю. Давно хотел спросить: чем вы жили? Ведь надо есть, надо одеваться. И это годами!
– Очень верно говорите. Каждый день – целая морока. Собачья жизнь. Иногда до того тоска возьмет… – причитания горемычного сиротки.
– Мы ведь решили без задушевности. Мне нужно официально записать, на какие средства вы существовали. Охарактеризовать, так сказать, ваш модус вивенди.
– Модус чего?
– Образ жизни.
– Официально? Ну, официально запишите так, – он продиктовал: – Существовал на различные случайные заработки, не носящие преступного характера. – И пояснил свою юридическую грамотность: – С культурными людьми сижу, всему научат.
– Насчет случайных заработков подробнее.
– Кому чемодан донесешь, кому огород вскопаешь, дров наколешь. Иной раз у бабы переночуешь – на дорогу троячок сунет.
– На это не просуществуешь.
– Иногда попутчик накормит. А то еще промысел: поезд пришел, ставят его в тупик. Бутылки соберешь по вагонам – и порядок. Статьи за это нет, а харчи есть.
– Охота вам лапти плести?
– Лапти?
– В смысле – языком.
Еще частичка туда же, в осадок.
– А-а, языком… Ваше дело проверить. Может, я правду говорю, почем вы знаете?
– В каких городах за последние годы побывали?
– Разве вспомнишь! Еду, бывало, а тут контролер идет или из окна вид красивый. Слезаю. Так тебя жизнь несет и несет. Вчера пальмы, завтра снег. А запоминать – сами подумайте – на кой черт мне запоминать, я не турист какой-нибудь.
Это уж верно.
– Откуда вы попали в Москву?
– Откуда? Издалека.
Что-то поразило Знаменского. Мелькнуло: первое слово, которое сказано своим, настоящим голосом.
– Поточнее, пожалуйста.
– Ах, гражданин следователь, мир велик.
– Мир-то велик, а в Москву-то зачем?
– Видно, судьба. Почитай, с детства мечтал увидеть.
Опять же своим, настоящим голосом.
Будь у Знаменского загривок, на нем враждебно взъерошилась бы шерсть. Он не знал, почему благодушные нотки в ответе сработали именно так, но пахнуло резко чужим, чуждым. Мечтал увидеть… он мечтал увидеть…
– Белокаменную? – неожиданно для себя тихо и медленно произнес Знаменский.
Хлоп! – глаза провалились куда-то внутрь, на месте их между веками были равнодушные стеклянные шарики, и человек бормотнул скороговоркой:
– Ну да, столицу нашей Родины.
Вошел Томин, Знаменский очнулся, обнаружил себя в нелепой позе: почти лежащим грудью на столе с вытянутой в сторону допрашиваемого шеей… что за наваждение! Выпрямился, принял достойный вид, но с загривком сладить не мог, там по-прежнему шевелилось и дыбилось. Чем-то требуется элементарным продолжить для успокоения.
– Укажите конкретно деревни, где вы работали с плотниками, уйдя из дому. И что именно строили.
– Пьянствовал я в то время. Помню, тут колодец, там сарай, но конкретно указать не могу.
– Полюбуйся, Саша, амнезия.
Тот передвинулся за спину Знаменского для удобства любования бомжем. «Амнезию» сунули Знаменскому на язык некие подспудные силы, и они же заставили пристально следить, отзовется ли бродяга на латинский термин.
– Слушайте, Федотов! Ваше поведение подозрительно! Категорическое нежелание называть какие-либо пункты, где…
Знаменский испробовал металлический тембр, и тотчас бродяга взвинченно окрысился:
– А мне непонятно, к чему этот треп! При чем тут обвинение, которое мне предъявлено?!
– Обвинение еще не предъявлено. Я еще не уверен в его содержании, – вполголоса возразил Знаменский.
– Извините, гражданин следователь, погорячился, – он ссутулил широченные плечи в показном смирении. – У нас в камере коечка освобождается у окна. Ребята собирались ее разыгрывать. Может, я пойду? Поучаствую? Жизнь-то, ее везде хочется прожить покрасивее.
– Исключительно меткое замечание, – подхватил Томин. – Но ваша коечка и сейчас у окна. Крайняя в левом ряду. Что скажете?
– Скажу, что такие ваши приемы противоречат нормам законности. Я буду жаловаться прокурору!
Зазвонил телефон, Томин снял трубку и передал Знаменскому.
– Братишка.
– Колька? Привет… С двумя неизвестными? У меня тут с одним, и то никак не решу… Честное знаменское… А ты еще разочек, настойчивее. Прежде всего потребуй у них документы, у неизвестных, – он разъединился. – По-моему, мать просто подослала его выведать, скоро ли я.
– Между прочим, не лишено актуальности.
– Давай все-таки подумаем, что нам дал…
– …этот пустой допрос?
– Отсутствие информации – тоже своего рода информация, особенно если сообразить, куда и зачем она делась.
– Ну, давай пометем по сусекам.
– Начнем с конца.
– Почему он психанул? Он же не всерьез.
– Разумеется. Но впервые позволил себе такой тон.
– Может, думал прощупать тебя на слабину? Дескать, я заору, он заорет. Что-нибудь лишнее брякнет, понятнее станет, чего прицепился.
– Нет, он решил закруглить допрос.
– Да? Пожалуй. Осточертели твои географические изыскания: где – куда – откуда. Между прочим, верный признак, что за ним везде хвосты. Стоит ему произнести «Курск» или какая-нибудь «Епифань» – и мы вцепимся намертво: какой там вокзал, какой памятник на площади, чем торгуют бабы на базаре. Значит, надо называть место, где правда был. А где был, там либо обворовал, либо ограбил.
– Не укладывается он в рамки вора. Даю голову на отсечение, он понимает, что значит «модус вивенди», понимает, что «амнезия» – потеря памяти. И не слышал песни «Расскажи, расскажи, бродяга». Что такое рядовой бомж? Тупой, опустившийся пьянчуга. А Федотов? Весь собран в кулак! Вспомни, как он уклонялся от обострения темы. Как не давал сократить дистанцию. Для той вульгарной игры, которая шла, его броски и пируэты слишком выверены.
