Младший, долговязый, нескладный подросток с хохолком на макушке присел в шутовском реверансе:

– А меня Афанасий. В просторечии – Афоня.

Он был полон любопытства и пялился на Зину, завороженный ее желтыми глазами.

– Садитесь.

Кибрит заинтересовалась стенами. Они были густо увешаны картинами и рисунками, по большей части в абстрактном стиле. Но попадались и реалистические полотна и гравюры, выполненные уверенной смелой рукой. Среди гравюр она встретила персонажей «Мертвых душ», сцену булгаковского бала у Воланда и возле нее задержалась, тронутая поэтической и горькой фигуркой Маргариты.

Пал Палыч последовал приглашению Игната – сел.

– Слышали о происшествии?

– Конечно. На лестнице стоял гвалт, бегали смотреть.

– А чем вы занимались до того, как начался гвалт?

– Вернулись с футбола и вот, – Игнат указал на свои листы.

– Вы узнали лежащего человека?

– Нет.

– Близко Дикарев не пускал, – жизнерадостно пояснил Афоня. – Так что с птичьего полета.

– Но вы ведь знакомы с потерпевшим.

– Сейчас парень один заскочил, говорит, это дядя Леша. Говорит, кто с ним «козла» забивал, велено дома сидеть.

Пал Палыч положил поверх рисунков раскрытый паспорт.

– Он?

Игнат кивнул, Афоня перегнулся из-за плеча брата.

– Ага, он. Законно играл!.. Хоть выживет?

– Прогноз неопределенный. Характерно, что понятия не имеет, кто его. Что можете рассказать о Серове?

Игнат пожал плечами, Афоня следом.

– Только, что хорошо играл в домино?

– Но не настолько, чтобы его за это прирезать, – усмехнулся Игнат. – Есть лучше играют, а живут.

В дверь коротко стукнули, вошел Томин.

– Уголовный розыск.

– У нас что, самая просторная комната в доме? Здесь теперь будет штаб ЧК?

– Но-но, молодое поколение, – мельком оглянулся Томин на Игната. – Паша, на два слова.

Ничего нового Знаменский не получил. У родственников были сбивчивые предположения и ни единого факта. Серов сидел за кражу, освободился семь месяцев назад. Похоже, завязал, пил мало. Любил футбол и домино, копил деньги на мотоцикл. Детей, по счастью, нет. Томину дали координаты двух его приятелей.

Пока обсуждали, что еще можно незамедлительно предпринять, Афоня крутился возле Кибрит, продолжавшей рассматривать стены.

– Вы вдвоем? – спросила она.

– Мать умерла три года назад, а отец давным-давно. И как вам? – указал он на стену.

– Кое-что, по-моему, здорово. Эта тоже ваша? – она взяла с полки деревянную статуэтку – выразительную голову негритянки с дремотным взглядом.

– Моя, – небрежно ответил Игнат. – Когда провели паровое отопление, знаете ли, осталось много хороших дров. Жаль было бросать.

Кобеня, подумала она. Знает, что талантлив. А самоирония – особого пошиба кокетство.

– Какие-нибудь родные есть? – обернулась к Афоне.

– Тетки. Но они из первой половины века. Этакие доисторические материалистки.

– До старости комсомолки тридцатых годов, – уточнил Игнат.

– А вы? – подключился к разговору Пал Палыч, отпустив Томина.

– Я?.. Инакомыслящий тростник.

– Ясно. И свободный художник?

– Свобода творчества есть осознанная необходимость денег.

Афоня беззвучно зааплодировал брату.

– Есть, кстати, разница между творчеством и искусством, – работал Игнат на Зину. – Когда делаешь то, что хочется, – это творчество. Что начальство велит – уже, знаете ли, искусство. Вот, например, дали заказ – занимаюсь искусством. Новая обертка для конфеты «Накось, выкуси».

Кибрит улыбнулась:

– В смысле «Ну-ка отними»?

Знаменский тоже пустился в обход комнаты.

– За что сидел Серов, не знаете?

– Вам лучше знать, – отрезал Игнат.

– Я-то знаю. Интересно, что знаете вы. Он о себе рассказывал?

– А нам было до лампочки! – хмыкнул Афоня.

Пал Палыч приостановился. Какие-то рубленые плоскости. Серовато-зеленые. Книзу расширяются несимметричным веером. Вон кружок, похожий на глаз. Нет, профан я в живописи, не понимаю. Хотя…

– Это рыбы?

– Надо же! – изумился Афоня.

Игнат промолчал, дернул щекой.

Ему досадно, что я догадался, сообразил Пал Палыч. Совершенный еще мальчишка. Самолюбивый, в чем-то ущербный.

– Вы с Серовым не захаживали друг к другу в гости?

Парня словно заподозрили в чем-то унизительном:

– С какой стати?

Тут он обнаружил у себя на локте прореху, поспешно закатал рукава рубашки. Разозлился.

– А с кем, кроме вас, он был знаком в этом подъезде?

– Товарищ начальник, я художник, а не участковый!

Афоня – ехидный подголосок – ввернул:

– Улавливаете разницу?

Нет, не получится разговор, пора откланиваться. Драный рукав вконец испортил атмосферу.

– Ребята, ну что вы ерепенитесь? – не утерпела Зина. – По-моему, Игнат, вы достаточно серьезный и взрослый человек…

Тот решительно прервал:

– Я не содержался, не привлекался и не намеревался. Но я не серьезный человек. Я человек легкомысленный.

– Легкое отношение к жизни часто ее осложняет, – машинально бормотнул Знаменский.

– Серьезное отношение к жизни тоже ее осложняет.

Да откуда тебе взять легкомыслие-то? Не баловень судьбы, ничей не сынок. Один на один с миром. Да еще младший на руках.

…Когда они уже за полночь садились в машину, завершив беседы с жильцами – абсолютно безрезультатные, – окно Никишиных еще светилось. Легкомысленный человек продолжал корпеть над своими листами.

На следующий день Афоня Никишин впервые сидел в ресторане. Да и старший ощущал себя в этой крахмально-гастрономической обстановке новичком.

Третьим, который заказывал и платил, был Сергей Филиппович, немолодой поджарый человек с умным лицом в резких морщинах. Его глубоко посаженные, обведенные тенью глаза жестко смотрели на все вокруг и с сердечной симпатией на Никишиных. В особенности умилял его щенячий аппетит Афони.

Раскрыв на четвертом, свободном, стуле принесенную Игнатом папку и нацепив непривычные очки, Сергей Филиппович пристально изучал гравюры. Иногда прикрывал лист ладонями, вычленяя отдельный штрих или изгиб линии, и оценивал по какой-то неведомой Игнату шкале. Здесь были лучшие гравюры Игната, и он ревниво ждал похвальных слов.

Вот бал у Воланда. Сергей Филиппович дотошно исследовал его вдоль и поперек. Игнатом овладело обидное подозрение, что тот не судит о содержании, о трактовке образов – да и не может судить, потому что не читал Булгакова. Но он не спросил, чтобы не прозвучало упреком. Сам с трудом раздобыл книгу, а Сергею Филипповичу с его тяжелой судьбой подавно извинительно.

Сергей Филиппович снял очки, затер ногтями дырочки от кнопок и на углах гравюры и наконец нарушил молчание:

– Дар! Несомненный дар!

Афоня с набитым ртом радостно промычал: «Угу».

– За это надо выпить!

– Афоне хватит.

– Да что ты, Игнаша, сухое, чистый виноградный сок! Тем паче суббота, завтра не вставать.

– Заниматься ему надо. Экзамены на носу.

– Ну, тогда символическую, – Сергей Филиппович налил Афоне на донышко, себе и Игнату по края.

Чокнулись, выпили. Их столик находился в углу, и ресторанный шум не очень мешал разговаривать.

– Да, год для вас решительный: у тебя распределение, у него аттестат. Как в школе дела-то?

– Нормально, – тряхнул Афоня хохолком на затылке.

Игнат усмехнулся.

– «Нормально!» Представляете, что недавно учудил – вышел к доске на уроке астрономии и заявил, что Земля плоская.

– Силен!

– Наш звездочет прямо обалдел! – радостно сообщил Афоня. – Он мне про горизонт, про фотографии из Космоса, а я – свое. Девчонки визжали от восторга!

– Двойку схватил?

– Ну, Сергей Филиппович, все-таки не третий класс. Теперь уважительно. Если, говорит, ты так считаешь, докажи.

– И что он, думаете, сделал? – подхватил Игнат. – Добыл какую-то бредовую брошюру, проштудировал и произнес публичную речь на двадцать минут.