– Может быть, и пятьсот.
Томин длинно присвистнул. Совсем прекрасно. Пятьсот подозреваемых, пятьсот проверок на связь с Серовым, пятьсот алиби! Он изобразил петлю на шее и свесил голову набок: дескать, легче повеситься.
Да, нереально, молча согласился Знаменский и стал прикидывать по-своему. Половина (или около того) больных будут женщины, их можно отбросить, преступление не женское. Остальных процедить через ситечко. Понадобится, конечно, бригада. Ничего, тут Скопин пойдет навстречу, главное – выявить, кого процеживать. Для этого отпечатать на ротаторе стандартный текст – и в райздравы города и области. «В связи с расследованием уголовного дела просим в пятидневный срок сообщить фамилии лиц мужского пола, консультировавшихся у гематолога по поводу такого-то заболевания». Он высказал это вслух, и задача обрела успокоительно-бюрократический характер.
Позвонили из проходной. Некий гражданин прорывался к Знаменскому по делу Серова. Томин вызвался сходить – устроить, чтобы пропустили. Пал Палыч сел писать задним числом «Дополнительные вопросы эксперту»: «Выяснить возможность наличия крови в пространстве между рукояткой и лезвием и в положительном случае…» – ритуальное косноязычие казенных бумаг.
– Будем надеяться, что человек, пытавшийся убить другого, бережет собственное здоровье, – вздохнула Зина.
Именно так оно и бывает. Тюремный врач ворчал, что больше всего докучают убийцы – идут с каждым пустяком.
Томин привел сухонького, мелко семенящего человека. Горло его было укутано шарфом. Едва поздоровавшись, он попросил закрыть окно – ангина. Знаменский закрыл окно, откуда несло сухим жаром, Зина устроилась в уголке на диване, натянув юбку на колени, отмеченные неодобрительным взором посетителя, и он заговорил четко и рублено, будто отстукивая чечетку:
– Я из дома, где жил Серов. Этажом выше. Член совета общественности. Имею рассказать следующее. Видел Серова незадолго до происшествия. Минут за пятнадцать. Он разговаривал с другим жильцом. Его сосед по площадке. Фамилия Тираспольский. Я понятно излагаю? Полчаса спустя Тираспольский уехал на своей машине. В неизвестном направлении.
Он умолк и строго уставился на Знаменского.
– И ничего не сказал родственникам? – спросил тот.
– Якобы в отпуск. На юг. Но ни-ка-ких координат.
– Марка машины?..
– «Москвич», МОФ 98-30. Кофе с молоком.
– Думаете, скрылся? – вклинился Томин.
Посетитель впал в назидательный тон.
– Товарищ, я ничего не думаю. Я немножко знаю. Tо, что знаю, рассказываю. Рассуждать не компетентен. Правильно? – адресовался он к Знаменскому.
– Правильно, – скрывая улыбку, поддакнул Пал Палыч. – А что за человек этот Тираспольский?
– Считают, весельчак. Я считаю – пьяница. И циник. Наш дом, пятиэтажку, называет «хрущобы». А раньше жил в бараке. Забыл.
– Так… Вы их видели издалека? Вблизи?
– Почти как вас. Шел домой, поздоровался. Они стояли в подворотне.
– Не слышали, о чем был разговор?
– Несколько слов, – утвердительно качнул тот закутанной шеей. – Серов сказал: «Сбегаю в десятую квартиру». Бессмыслица. В десятой квартире только я с женой.
– Это в вашем доме вы живете в десятой квартире? – уточнил Томин.
– Разумеется, не в чужом! – Томина он тоже, кажется, не одобрял. – Но к нам Серов не ходил. Я блатных песен не люблю. В домино не играю. И Серова не одобрял.
– Большое спасибо. Вот бумага, там в нише коридора есть столик, изложите, пожалуйста, все, что вы видели и слышали.
Посетитель с достоинством принял лист бумаги и засеменил к двери.
Зина отпустила юбку:
– Как пишут газетчики, ставка на общественность себя оправдала.
Томин уже звонил.
– Дежурного ОРУД-ГАИ… Приветствую, Томин из уголовного розыска. По делу о тяжком телесном повреждении нам срочно нужен гражданин Ти-рас-поль-ский. Выехал предположительно на юг. Светло-кофейный «Москвич», МОФ – Михаил, Ольга, Федор – девяносто восемь тридцать… Да, срочный розыск. В случае обнаружения немедленно проверить, нет ли у него пореза на ладони правой руки. Спасибо, ждем вестей…
Знаменский полистал списки жильцов дома, где в подъезде нашли Серова.
– В квартире десять проживают инженер Степанченко с супругой – мы их тогда не застали: с вечера пятницы уехали за город. Затем гражданка Иванова, одна тысяча восемьсот девяностого года рождения – ее не стали будить. И… братья Никишины.
– Два юных нахала? – припомнил Томин.
– Да просто ершистая поза, – вступилась за ребят Зина. – От одиночества, от заброшенности. У обоих, в сущности, переходный возраст.
– Тем более могут попасть в любую историю.
– Надо посмотреть их поближе. Прошу тебя, Зиночка, попудрить носик и поприсутствовать.
– Зачем, Пал Палыч?
– Мне нужно их доверие. Но я для них следователь. А ты – прежде всего красивая женщина. Ты произвела впечатление.
– Шурик, обрати внимание, он это замечает только для пользы дела!
– Увы. Паша, как зовут жену Степанченко?
– Светлана Дмитриевна.
– Гм…
Многие коллеги Знаменского были суеверны, что не редкость в среде, связанной с риском, с повезет – не повезет. Одни пользовались расхожими приметами, другие имели личный набор знамений – добрых и дурных.
Знаменский не искал смысла в номерах автобусных билетов, не ждал худа от кошки или залетевшего в комнату воробья. Но часто по дороге от проходной Петровки до кабинета считал плюсы и минусы. Плюсом был человек светлый, минусом – темный, сомнительный. И если дебет оказывался разительно неудачным, мог отложить какое-то мероприятие, зависевшее не только от расчета, но и от случайности.
– Салют, Паша!
– Салют!
Плюс.
– Знаменскому…
– Привет…
Нуль, ни то ни се. Или и то и се?
– Селям-алейкум, старик!
– Взаимно.
Минусочек.
– Здравствуйте.
– Здравия желаю, товарищ генерал!
Генералы – за исключением некоторых – не учитывались. Не из пиетета перед чинами, а по недостатку информации. (Впрочем был и пиетет. Начальству принято было верить. Оно имело слабости, заскоки, поддавалось нажиму свыше в ущерб работе – это за ним знали. Но в нем не предполагали злоупотреблений. Знаменский мог инстинктивно не любить человека с идеальным пробором, делавшего доклады с министерской трибуны, но не ставил под сомнение его честность. И спустя десять лет как личный позор переживал его арест).
– Доброе утро, Пал Палыч!
Жирный плюс. С ним хоть в пекло.
А вот этот бр-р-р. Оттопыренные уши растягивают и без того широкое лицо. Весь плоский и тяжелый, как надгробная плита. Ходит только по прямым линиям. Портфель огромный, полупустой, похож на хозяина и на стуле переламывается пополам, будто тоже сидит. Не знаю толком почему, но он – бесспорный минус.
Ба, еще один выскочил из лифта, да какой!
– Здорово, Знаменский! – с бодрой улыбочкой.
Молча козырнем. Чтоб этого Левашова! Про него-то уж известно, почему минус. Это на него ссылался Рябинкин, вторично требуя выкуп с жен Дринка и Финка. Когда жены заложили Рябинкина, то и Левашова взяли за шиворот.
Да, сказал Левашов, я приезжал к нему на работу в форме (что для сотрудника розыска далеко не обязательно) и возил его на опознание, он подходил по приметам, да оказался не тот. И все, с концами. Особая инспекция не сумела обосновать обвинение. Путаная, конечно, история, можно толковать двояко. Но Знаменский с Томиным считали, что подыграл Левашов мошеннику, подыграл, сволочуга, поделили они куш.
Поганая встреча. А кабинет уже близко. И схитрил Пал Палыч, прошел по коридору до буфета, пообщался направо-налево, запасся сигаретами и – главное – шестью лишними плюсами. Уже жить легче.
В кабинете он дернул вбок шторы, распахнул окно, впуская остатки ночной свежести пополам с утренней гарью, отпер ящики стола. На листке календаря крупнее остальных записей значилось: «Бр. Никишины».
