– Ваш зять, Прасковья Андреевна, последнее время начал вести себя несколько… неожиданно. Вдруг что-то его словно подкосило.

– Батюшки, али приболел? То-то он и с лица спал и голос будто чужой…

– На здоровье не жалуется. А вот не случилось ли на воле чего такого, что ему уже и жизнь не мила?

Прасковья Андреевна внезапно улыбается.

– Это надо, чтобы мы с ребятами в одночасье перемерли, Василий – мужик легкий, сроду не задумывается.

– На свидании он никому ничего не просил передать? Родным, друзьям?

– Никому ничего. Да и родни-то, почитай, нету.

– А Холины вам кем доводятся?

– Не слыхала про таких.

– Может, кто по службе? Или друзья вашей дочери?

– Сроду не слыхала. А памятью бог не обидел. Спроси, какая погода прошлым годом на Покров стояла, – и то скажу!

– Замечательное качество… Прасковья Андреевна, буду откровенен. После свидания ваш зять сообщил о себе новые факты, которые следствие вынуждено учитывать.

– Новые факты? Хуже прежних?

– Увы.

– И что же… могут срок набавить?

– Могут.

– Господи, да как же я с детьми?.. Ведь ему срок – и мне срок! Три года я себе назначила… Три года, бог даст, вытяну… а коли больше… Батюшки мои, батюшки!

– Прасковья Андреевна, ваши показания могут…

– Нет уж! Я теперь и совру, – недорого возьму.

– Врать вы не умеете.

– Соврала бы, коли догадаться, что ему на пользу. Только навряд догадаюсь. А значит, мое дело молчать.

– О чем молчать? Вы могли бы разве сказать что-то дурное?

– Про Васю? Даже ни словечка! И ко мне – ровно к матери, и отец – каких поискать! Раньше, верно, выпивал. Людмила и причину развода написала, что, мол, пьющий. Ну потом как бритвой отрезало. В субботу грамм двести – больше ни-ни. Сердечную ответственность за ребят имел… Ты его, конечно, за преступника считаешь, а, по моему разумению, сел Вася за бумажки. Этих бумажек расплодилось, что клопов, и в каждой подвох, ее и так и эдак повернуть можно. Вот и повернули… Засадите Василия надолго – что нам тогда?

– Да не хотим мы его на долгий срок засаживать, за то и бьемся!

– При твоей должности резону нет за Василия биться.

– Есть резон биться, Прасковья Андреевна, и, надеюсь, добьемся. Но для этого нужна вся правда… Я дам вам честное слово, – помолчав, говорит Томин. – И вы мне поверите. И ради зятя, ради детей скажете то, чего не договорили… когда рассказывали о свидании.

Женщина вздрагивает и в замешательстве тычется по комнате – тут поправит, там подвинет… Наконец опускается на продавленный диван, обнаруживает в руке скомканное платьице, разглаживает на коленях. И глядит на Томина испытующе и сурово.

– Ну, смотри. Иначе ты – не человек, так и знай на всю жизнь!.. На работе Васю сильно любили. Он много кому, бывало, помогал. И решили люди тоже помочь в беде. Собрали на детей вроде как складчину. Большие деньги. Четыре тысячи рублей. Я до них пока не касаюсь. И вещи Васины, которые велел продать, не трогаю. Пенсию носят, а еще с прошлого месяца хожу в семью по соседству – подрабатываю. Обед готовлю, приберу, куплю чего. Так что ребята сыты, в милостыне не нуждаюсь. И думала я деньги вернуть.

– Кому?

– Да тем, которые собрали. Сказала Васе, а он говорит: бери, мать, это дело моей совести. Тогда я взяла.

Томин подсаживается на диван. Все. Больше ей скрывать нечего. Надо из этого выжимать максимум.

– Вы зятю сумму назвали?

– Само собой.

– Удивился?

– Вроде бы и нет, – женщина озадачена.

– Обрадовался?

– Тоже вроде не очень…

– Но, Прасковья Андреевна, кто же передал вам деньги?

– Перевод пришел по почте. А раньше женщина позвонила: от сочувствующих, дескать, сослуживцев. И все.

– У вас сохранился корешок перевода?

Женщина отворачивает накидку на комоде – под накидкой разные памятные бумажки и среди них – почтовый бланк.

– Бери… Навел ты на меня сомнение.

– Не говорите о своем сомнении никому. И обо мне тоже ни другу, ни врагу, понимаете? Это важно. – Он вырывает листок из блокнота. – Мой телефон. Если хоть соринка новая – немедленно звоните!

Женщина сует бумажку с номером туда же, под накидку. Томин встает и делает вид, что готов уйти, но приостанавливается.

– Проверю напоследок вашу память. Чем занимался Тобольцев накануне ареста?

– А ничем, – печально отвечает Прасковья Андреевна. – Три дня безвылазно дома сидел… Нет, вру, в воскресенье водил ребят в кино. Приключения этих… непобедимых… то ли неукротимых…

– Неуловимых?

– Вот-вот. В понедельник даже на работу не пошел, отгул, говорит. Со стиркой мне подсобил, рыб чистил. Не знал, чем угодить напоследок, сердешный… А во вторник его забрали. Шестнадцатого числа.

– Но четырнадцатого, в субботу, он с кем-то выпивал, верно?

– С кем же было пить, если из дому ни ногой? С ребятами, что ли? Нет, те дни он в рот не брал.

Знаменский и Холин появляются в проходной Бутырки почти одновременно. Пал Палыч входит с улицы, а из внутренних дверей конвоир выпускает возбужденного Холина.

– Премного благодарен, товарищ сержант, дальнейшее сопровождение излишне. – Тут Холин замечает Знаменского. – О-о, товарищ следователь? Вы сюда? А я отсюда.

– Вижу.

– И не рады, да? А вы закройте на меня глаза!

Хлопает наружная дверь, врывается Холина с букетом.

– Вадик! Сыночек!.. Ах, как мило – Павел Павлович тоже тебя встречает!

«Как мило, как мило, как мило…» – звучит в ушах Знаменского, пока он идет долгими, тоскливыми тюремными коридорами. Ему навстречу с противоположной стороны ведут на допрос Тобольцева…

В следственном кабинете не разгуляешься: шагов пять в длину, четыре в ширину. Но сегодня знакомая дежурная, оценив расстроенную физиономию Пал Палыча, дала ему кабинет особый – таких у нее всего два-три, для «парадных», что называется, случаев. Здесь просторно, и можно вышагивать туда-сюда, что Знаменский и делает, то удаляясь от Тобольцева, то приближаясь, то оказываясь у него за спиной. И это кружение поневоле заставляет Тобольцева следить за Пал Палычем и оборачиваться на голос.

– Имеются две психологические загадки, – говорит Знаменский на ходу. – Номер первый. Человек после мучительных колебаний сознался в преступлении. Он обязательно скидывает с себя долю тяжести. А вам, я смотрю, ничуть не полегчало.

Тобольцев молчит.

– Номер второй. Ни разу вы не поинтересовались, что же мне за это будет? Хотя по поводу приписок срок волновал вас чрезвычайно. Молчите. Собственная судьба вам безразлична… Тогда порадуйтесь за Холина.

– Отпустили?

– Отпустили. Свеженький, побритый. Мамаша встретила с цветами… Не наблюдаю восторга.

– Злитесь вы нынче.

– Злюсь. Состоялся ошеломляющий разговор, и оба собеседника – и вы и Холин – дружно забыли, как он состоялся!.. Ладно, давайте работать. – Он мимоходом включает диктофон: – В магазине на Таганке было много народу?

– Обыкновенно.

– Пиво было?

– Не знаю, при мне не спрашивали.

– Никто не спрашивал пива?!

– Откуда оно вечером, Пал Палыч?

– Пол-очка в вашу пользу. Вернее, в пользу Холина.

Знаменский поворачивается к столу и быстро раскладывает веером несколько фотографий.

– Прошу поближе. Который из них Киреев?

– Не вспомню… – мается Тобольцев.

– Ох, Василий Сергеич, туго вам придется на суде!

– Нет, Пал Палыч, мне уже будет все равно, – произносит Тобольцев вдруг совершенно безмятежно.

«Почему?!» – просится у Знаменского с языка. Но он не произносит этого вслух. Если прозвучала не пустая фраза, если вырвалось что-то подспудное, Тобольцев уклонится от ответа и все.

– Мать Холина нанесла мне визит, – сообщает Пал Палыч в затылок Тобольцеву.

Тобольцев живо оглядывается.

– Да?

– Да, представьте. Ругала вас пьяницей и жуликом.

– А!.. – отмахивается Тобольцев.