Сегодня Томин прилетает рейсом Париж — Москва, причем за казенный счет, по служебной надобности. Повезло.
Встречает Знаменский, в форме, на милицейской машине, чтоб можно было встать у аэропорта. Загодя приехать не удалось, а самолет прибывает по расписанию, и Пал Палыч не идет внутрь, чтобы не путаться в людских потоках. Он немного волнуется. Конечно, они переписывались, от случая к случаю, Томин присылал красивые фотографии, в последнее время появилась такая штука, как мобильник, но это все не то, что живое общение…
Элегантный Томин появляется из дверей. Друзья обнимаются. Три года не виделись, рады до кома в горле. В прошлый раз Томин приезжал, когда мать была в больнице, и Москву проскочил на бегу.
— Совсем парижанин, — любуется Знаменский.
— У Интерпола штаб-квартира в Лионе, так что мы провинциалы, — отшучивается Томин. — Почему ты все еще не генерал?
— Я непослушный полковник. А непослушных в генералы не очень производят. Зато историю чаще делают полковники. Как мы с тобой. Поехали?
Они едут из Шереметьева, что называется, с ветерком, — милицейская мигалка свое берет.
— О деле сразу будем говорить? — спрашивает Знаменский. В эти первые минуты немножко непонятно, про что говорить.
— Ни-ни-ни! Сегодня я душой и телом с мамой. Представляешь, приехала из заграничной Украины, чтобы недельку вместе побыть!
— Я знаю, — улыбается Пал Палыч. — Просилась в Шереметьево. Я отсоветовал.
— И спасибо тебе. Нечего зря трястись в восемьдесят пять лет.
— Так ты всего на неделю?
— По обстоятельствам. — Томин всматривается в друга. — А что ты, Паша? Устал? Болен?
Как-то, похоже, сдал неутомимый «следак».
— Здоров. Просто как в старом анекдоте: «А жизнь-то какая, товарищ пограничник?» Из Парижа тебе веселей смотрится.
— Наверное… Давно ли уехал, а кажется, вечность!
…Пока друзья мчатся из аэропорта, машина, которую предоставили Ковалю, везет его по городу.
— Свернем или прямо? — спрашивает шофер на очередном перекрестке.
Коваль показывает жестом. Маршрут он выбирает на ходу.
Глаза Коваля зорко схватывают новое в облике улиц.
Банк. Банк. Банк. Банк.
Многометровые рекламные щиты.
Мальчишки-газетчики на осевой.
Здесь же нищий с выставленной культей вместо руки.
Ряды уличных магазинчиков.
Частые-частые пункты обмена валюты.
Казино.
Секс-шоп.
Зазывные картинки на боках автобусов.
Эту жажду нахватать атрибутов западной цивилизации Коваль воспринимает неоднозначно: тут и любопытство, и брезгливость, и удовольствие.
— Давно не были? — угадывает шофер.
— Десять лет.
Шофер присвистывает.
Опять банк, еще банк.
— Ну хватит, — решает Коваль. — Поехали в другую сторону.
Машина подкатывает к воротам кладбища. Коваль покупает цветы. У него охотно берут зеленую бумажку. И благостный, растроганный вступает на кладбищенскую территорию.
Ноги знают дорогу, до могилы матери недалеко. Вот сейчас, за этим памятником… И вдруг он видит чужое надгробие. Тяжелое, помпезное, за высокой оградой.
Почти с испугом смотрит Коваль на портрет коротко стриженного мужчины в обрамлении похоронного венка. Поначалу глазам не верит.
Но вот ошеломление сменяется ярым гневом. Он устремляется в дирекцию.
Возле нее сидит на лавочке сонный мужик. Заслышав приближающиеся шаги, приоткрывает глаза и опережает вопрос:
— Начальства никакого нет. Только Тимофеевна, — он делает вялый жест куда-то вбок.
В указанном направлении обнаруживается женщина неопределенного возраста и образования, но явно «употребляющая». Поскольку вид приближающегося Коваля не сулит ничего доброго, Тимофеевна предупреждает:
— Я претензий не решаю. Только если что спросить.
— Уничтожена могила!
— Как это? Этого не может быть.
— Идите за мной!
— Куда это? Чего?
— Идите за мной!
В голосе власть и тихое бешенство. Опасный голос. Женщина подчиняется. По пути время от времени ворчит в широкую спину Коваля:
— Мы захоронения не нарушаем. Где, может, делают, а у нас нет… Конечно, если давнишнее, ни таблички, ничего… Сами забросят, а мы виноваты. Если забросили и прошел срок, то имеем право…
Коваль не оборачивается. Его сейчас можно остановить только как танк, подорвав связкой гранат.
Пришли.
— Здесь лежала моя мать.
— А-а! — облегченно радуется Тимофеевна. — Эта! Ну, это да-а! Было захоронение, верно. Женщина ходила, цветы сажала… Я вам сейчас объясню. Парень этот, — кивает на портрет в венке, — из нынешних. И его, как водится, застрелили. Богатство осталось несметное! И жена молодая. Переживает, прям на ногах не стоит. И приходит к нам с компасом.
Коваль с отвращением, но прислушивается.
— А при ней чудной такой, вроде колдуна. Ну, много их теперь. Она с компасом, он с книгой, с толстой. Ходят, проверяют, где запад, где восток и где кто лежит… Всякий там Телец, Лев, знаете небось. Кто когда родился, когда умер — это все вычисляют и по книге смотрят гороскоп. Понимаете, какое дело? Чтоб по гороскопу похоронить! Тогда вроде на том свете повезет. Чудно, конечно… И вот на этом как раз месте, — она обводит рукой окрестные памятники, — самый гороскоп оказался! Два Козерога, посередине Рак и еще у кого-то год Крысы…
— И ради этого бреда срыли могилу!
— Ну-у, тут уж куда было деваться. Она тут все долларами засыпала. Тут уж чего. Наши мужики, которые с лопатами, прям все стеной стали, все «за». И директор не спорил. Только, говорит, купите другое место. Для вашей, значит, мамаши. И жена эта сразу доллары, доллары, ничего не жалела!
— Маму перенесли?
— Ну да! Все косточки до единой собрали, все досточки, в новый гроб сложили, ничем не обидели. И памятник перевезли. Идемте.
Тимофеевна ведет Коваля на окраину кладбища. Они минуют холмик со свежим крестом, над которым женщина в черном читает псалтирь.
— Глядите, как положили! — нахваливает Тимофеевна, пропуская своего спутника вперед, к могиле. — Здесь ей лучше будет: и солнышко, и простору больше. И без Козерогов, — пытается она сострить.
Коваль сует ей зеленую купюру:
— Оставьте нас.
— Земля ей пухом, земля пухом, — приговаривает Тимофеевна, удаляясь.
Коваль нащупывает изнутри щеколду ограды, отворяет калитку и ступает внутрь. Места немного, но хватает, чтобы опуститься на колени. Он кладет к памятнику три розы, которые забыто держал в руке. Над головой неприятно каркает ворона.
Доносится голос, читающий псалом:
— «Окропиши мя иссопом, и очищуся; омыеши мя, и паче снега убелюся. Слуху моему даси радость и веселие; возрадуются кости смиренные. Отврати Лице Твое от грех моих и вся беззакония моя очисти. Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей. Не отвержи мене от Лица Твоего и Духа Твоего святаго не отыми от мене…»
Наутро следующего дня Томин входит в здание МВД на Житной улице. Сколько он здесь ни бывал, всегда заново удивляется необъятному холлу, чуть не на весь этаж. Гулкость замкнутого пространства, мрамор, звуконепроницаемые двери. Внушительное сооружение. И все же прежние корпуса министерства на Огарева как-то повыше рангом. А Петровка Томину до сих пор кажется красивейшим полицейским зданием в мире.
Он идет по коридору, прочитывая таблички. Сколько имен-то незнакомых, мать честная! И люди все попадаются навстречу неведомые. Бывало, через одного здоровались, ну, через двух.
Наконец нужная дверь: «Знаменский П.П.» Глазам приятно. Так вот где ныне старый друг обретается.
Томин первым делом обследует кабинет: и диван пощупал, и вид из окна оценил, и проверил, работает ли телевизор. Подытожил удовлетворенно:
— Очень достойный кабинет. В штаб-квартире Интерпола примерно такой у моего шефа… Даже компьютер приличный. А это что? — спрашивает о нескольких небольших экранах на стене.
