Я уперлась ладонью Доновану в грудь — оттолкнуть его, дать себе возможность дышать. Мы спешим, да, но ведь не настолько? В смысле, если мы умрем сейчас, он перестанет быть королем — иногда ardeur понимает все очень буквально.

Но я забыла, что белые волосы на груди у него — не волосы, а перья, и когда моя ладонь коснулась шелка перьев и жара груди, я забыла, что хотела спросить. Руки нашли его тело, и он был горяч, как в жару.

— У тебя кожа горячая.

— Я ж тебе сказал, ты освободила мою силу от моей воли.

Он потянулся лицом ко мне для поцелуя. Его сердце колотилось в груди, я ощущала ладонью его стук, ощущала так, как не получалось с тех пор, когда ardeur был для меня нов. Оно билось как что-то такое, что можно взять в руки, будто можно просунуть пальцы в грудную клетку и взять его нежно в горсть, погладить. Вдруг я четко почувствовала, как и где течет по его жилам кровь, слышала, ощущала, будто теплые ленты шли под кожей, я слышала ее запах, горячий, сладкий, металлический. Я закрыла глаза, чтобы не видеть его лица, не смотреть, как он меня целует, но не человеческая часть моего существа составляла проблему сейчас. Закрыв глаза, я не переставала ощущать его, его тяжесть, его запах — и то, что так близко у него под кожей.

Он поцеловал меня, поцеловал меня в самый первый раз, и мне было все равно. Отодвинувшись от его мягких губ, я стала целовать вдоль лица, по линии щеки. Потом в шею. Он воспринял это как приглашение, я открылась для него, но рукой взяла его сзади за шею, прижимая к себе в поцелуях. Волосы у него были такие мягкие, как я в жизни не видела, и это почти ничего для меня не значило. Я чуяла запах того, что я хочу, запах этого зовущего лакомства у него под кожей.

Он снова уперся шеей мне в ладонь, я положила другую руку ему на спину. Удерживая его, я стала целовать пульс у него на шее, и этот пульс дергался и бился под моими губами как живой. Как пойманная птица в клетке из плоти. Я ее выпущу. Я ей дам пролиться себе в рот, и… Тут на секунду, на миг вернулся ко мне здравый смысл, мгновение «нет», но тут же дохнуло на меня силой Жан-Клода, его голодом, одними и другим, и сомнений не осталось, а остался только пульс Донована у меня на губах, его тело, бьющееся во мне, мои бедра, взлетающие ему навстречу, и мой рот у него на шее.

Я его укусила, стараясь нежно, но не нежности мне хотелось, не ее я ощущала. Ощущение его кожи, зажатой у меня в зубах — и я постепенно сжимала зубы, сильнее и сильнее, и это было невыносимо хорошо. Но хотелось больше, сильнее укусить его, больше его плоти всосать в себя, и трепещущий жар его пульса испуганной бабочкой бился мне в небо, как ласка, побуждающая и приглашающая, молящая освободить этот пляшущий пульс жизни.

Донован поднял меня с кровати, руками охватив меня, встал на колени. Движение меня спугнуло, заставило прервать укус, поднять голову.

— Слишком зубами, Анита, — сказал он прерывисто.

Он стоял на коленях на узкой кровати, обняв меня руками, и тело его уже было не во мне. Ногами я охватывала его за талию — наверное, обхватила машинально, когда он изменил положение. Он перестал заниматься со мной любовью, а от этого я прекратила попытки его сожрать.

На шее у него остался четкий отпечаток моих зубов — как лиловеющий красный кровоподтек на идеальной белизне шеи. Я могла бы сказать многое, но сказала первое, что более всего меня ошеломило.

— Ты разорвал хватку ardeur’а.

— Я не хищник, Анита, но все же я царь. А это значит, что я должен отдать тебе себя, сама ты взять не сможешь.

— Прощу прощения.

— Все нормально, я не рассердился. Только не надо вырывать мне глотку или полосовать спину, о’кей?

— Не уверен, что она может с собой сладить, — сказал Мика.

Я выглянула из-за плеча мужчины, которого обнимала, и увидела, что не только Мика, но и все остальные столпились возле. Римус спорил с Реквиемом и Лондоном. Слишком тихо, я не слышала, но по жестам все было понятно. Я встретилась глазами с Микой и взглядом попросила о помощи. Я воспринимала Донована просто как мясо, как пищу. Секса было недостаточно, чтобы отвлечь меня от мяса и крови.

— Что я могу сделать, чтобы не подвергать себя опасности? — спросил Донован.

Реквием подошел к кровати в развевающемся черном плаще.

— Если у тебя хватает сил держать ее на руках, должно хватить и на то, чтобы удержать ее на кровати.

— Мы не можем гарантировать вашу безопасность, Риис.

Донован посмотрел на охранника. Руки, держащие меня, он сместил ниже, но они не дрожали, будто он так мог бы меня держать вечно. Это отвечало на вопрос, сильнее ли лебеди-оборотни обычных людей. Да, сильнее.

— Я знаю, что не можете.

— Она вырвет вам горло раньше, чем мы успеем шевельнуться, — сказал Римус.

— Если возникнет опасность, мы вмешаемся, — возразил Мика.

— Как? — спросил Римус.

— Схватим ее, поможем Доновану ее держать.

— Ardeur перекинется на всякого, кто до нее дотронется, — напомнил Римус.

— Я знаю, — кивнул Мика.

Римус покачал головой — чуть слишком быстро.

— Значит, я не могу делать свою работу. Не могу защитить Рииса от опасности.

— Потому что не станешь рисковать, что ardeur на тебя перейдет, — уточнил Мика.

— Да.

— Тогда уйди, — велел Лондон.

— Нам здесь нужен старший над охранниками, — ответил Римус. — Кого я вместо себя пришлю? Бобби Ли еще в Южной Америке. Клодия? Нет. Кто же меня заменит?

Он разрывался между долгом… и чем еще? Долгом и страхом? Долгом и ardeur’ом?

— У нас нет времени миндальничать, Анита, — сказал Реквием. — Я говорю от имени вампиров. Если младшие среди нас будут спасены, то только сейчас.

В этом заявлении не было поэтических аллюзий. Если Реквием перестает цитировать стихи, значит, дело плохо.

И тут будто его слова вернули вихрь ardeur’а обратно. Только что я в руках Донована была почти бесстрастна, и вдруг присосалась к его губам, будто хотела целиком влезть ему в рот. И снова ногти впились ему в спину, и ощущение поддающейся под ними плоти заставило меня вскрикнуть от наслаждения — а его от боли. Я сдерживала себя, не давала себе воли в том, что мне хотелось ему сделать. Не давала себе вцепиться зубами в рот, позволяла только целовать, но эти усилия заставляли меня стонать от досады прямо ему в губы.

Он прижал меня к кровати, вдруг навалившись всем весом. Я все еще обхватывала его ногами и старалась сосредоточиться на сексе, не думая о мясе и крови, но секс перепутывался с ощущением ногтей у него на спине, зубов у него на губах. Я хотела его, но еще я хотела прокусить ему губы и пустить кровь. Больше секса хотелось мне крови. Я ведь питалась для Жан-Клода, а для него ardeur не первый голод.

Я лизнула нижнюю губу Донована, втянула в рот, полную, сочную, такую… Резко и сильно прикусила ее, кровь, теплая, сладкая, с металлическим вкусом, наполнила мне рот, и мир исчез в танце световых пятен и наслаждения. Это не был ни секс, ни оргазм, а будто эта капля крови горячей волной удовольствия смыла весь мир. У меня бывало, что мир становился красным от гнева, но от чистой радости — никогда. Будто каждая клеточка моего тела наполнилась вдруг теплом и счастьем. Ощущение было и оргиастическое, и нет; но каким бы оно ни было, оно было изумительным.

Я лежала под Донованом, обмякшая, ловя ртом воздух. Кажется, я отключилась на время, потому что он держал меня за запястья, прижимая их к кровати, и искал нужную позу. Я моргала, не помня, как получилась такая позиция. Подбородок Донована покрывала яркая алая кровь, нижняя губа оказалась разорванной в клочья. Неужто это я сделала?

Наконец он приладился, и я взметнулась вверх ему навстречу. Глаза у него закрылись, трепеща, и он выдохнул:

— Ты совсем лишила меня контроля.

— Давай, Донован, — шепнула я.

Он глядел на меня, кровь текла по его лицу, но глаза — глаза смотрели чисто мужским взглядом, тем, который говорит: «Моя. Секс. И больше этого. И меньше».