— Ну уж. — Он засмеялся несколько резко. — Я его учу только личным примером, а меня хорошим не назовешь.

— Достойным.

Он задумался, потом кивнул:

— Достойным — да. Согласен.

— Сила и достоинство — это неплохое наследство, Эдуард.

Он посмотрел на меня:

— Наследство?

— Да.

— Не надо было мне привозить сюда Питера.

— Не надо было, — согласилась я.

— Он по квалификации для этой работы не подходит.

— Не подходит.

— Но тебе нельзя отсылать его домой, Анита.

— Ты действительно предпочел бы его смерть унижению?

— Если ты его унизишь, это его разрушит, Анита. Уничтожит ту часть его существа, которая хочет спасать людей, а не делать им больно. После этого, боюсь, останется хищник, который учится охоте.

— Откуда у меня такое чувство, что ты чего-то недоговариваешь?

— Я же тебе сказал, что это сухой остаток.

Я кивнула, потом покачала головой:

— Знаешь, Эдуард, если это сухой остаток, то не знаю, выдержали бы мои нервы полную версию.

— Будем держать Питера в задних рядах, насколько сможем. Ко мне едут еще люди, но не уверен, что они успеют. — Он глянул на часы. — Время поджимает.

— Тогда давай работать.

— С Питером и Олафом? — спросил он.

— Он твой сын, а Олаф драться умеет. Если он сорвется с нарезки, мы его убьем.

— В точности моя мысль, — кивнул Эдуард.

Я не хотела поднимать эту тему, видит бог, не хотела, но не смогла удержаться. Я же девушка в конце-то концов.

— Ты говорил, что Питер в меня влюблен?

— Я не понял, услышала ты или нет.

— Я понимаю, кажется, отчего он втрескался. Я его спасла, а своего спасителя обожаешь, как героя.

— То ли втрескался, то ли обожание героя, но ты вот что не забывай, Анита: это самое сильное чувство к женщине за всю его жизнь. Может, это и не любовь, но если ты никогда ничего сильнее не чувствовал, как тебе понять разницу?

Ответ тут был простой: никак. Просто этот ответ мне не нравился, ну никак не нравился.

Питера я сперва не узнала — потому что он вымахал, как бывает у подростков иногда. Когда мы виделись последний раз, он был чуть выше меня. Сейчас он был чертовски близок к шести футам. В прошлый раз волосы у него были каштановые, сейчас потемнели почти до черных. Не от краски — просто детские волосы сменились взрослыми. Он раздался в плечах и выглядел старше шестнадцати лет, если смотреть только на развитие мышц, но лицо не успевало за телом. Оно все еще было юным, не совсем законченным, — если в глаза не смотреть. Они могли быть юными и невинными, а через секунду — старыми и безнадежно циничными. И без того было бы достаточно напряженно видеть Питера в этих обстоятельствах, а тут еще и краткая речь Эдуарда спокойствия мне не добавила. Я теперь искала признаки того, чего боялся Эдуард: что Питер — подрастающий хищник. Если бы не его предупреждение, заметила бы я этот взгляд, этот жест? Стала бы в него всматриваться, выискивая этот вывих души? Может, и стала бы. Но Эдуарда я сейчас ругала последними словами за то, что он навел мои мысли на это. Ругала долго и громко — про себя.

Питер не был Питером Парнелллом, он был Питером Блэком. И даже удостоверение личности было у него на эту фамилию. И еще возраст в нем был проставлен восемнадцать. Отлично сделан был документ. Мы с Эдуардом собирались с та-аким энтузиазмом обсуждать опыт обучения Питера — если только его не убьют прямо сейчас. Вот это и была реальная опасность от пребывания здесь Питера: нам с Эдуардом надо сосредоточиться на противнике, а мы оба будем тревожиться за Питера. Будем, куда денемся? А это сильно помешает упомянутой сосредоточенности. Может, я смогу убедить Питера остаться вне акции, сказав, что из-за него могут убить нас обоих? Тем более, что это вполне может быть правдой.

Олаф стоял у дальней стены в кольце охранников. Они его пока не разоружили, но после моей реакции на него он им совсем не нравился. А может, дело в том, что он выше Клодии, отчего опасно близок к рубежу в семь футов. Далеко не тощий, но я видала его без рубашки и знаю, что под этой бледной кожей ничего нет, кроме мышц, а их много. И мышцы поджарые, такие, которые умеют быстро двигаться. Даже когда он стоял спокойно, ощущался в нем какой-то потенциал, от которого волосы на шее дыбом становились. Он был все так же абсолютно лыс, с темной тенью едва заметной бороды на подбородке и усов под носом — Олаф был из тех мужчин, которым приходится бриться два раза в день. Глаза посажены так глубоко, что кажутся двумя пещерами — темные дыры на бледном лице. Брови над ними черные. Одет в черное как и два года назад — черная футболка, черная кожаная куртка, черные джинсы и черные ботинки. Я спросила бы, есть ли у него в гардеробе какой-нибудь иной цвет, но не стоит его дразнить. Во-первых, он не любит, когда его дразнят; во вторых, как бы он не посчитал это заигрыванием с моей стороны. Не настолько я понимаю Олафа, чтобы с ним заводиться.

Он пытался в круге охранников держаться нейтрально, но что-то было в нем такое, что полной нейтральности мешало. Обычно про серийных убийц соседи говорят: «Такой был милый человек» или «Такой хороший мальчик», «Кто бы мог подумать». Олаф хорошим мальчиком не был никогда. Я видела, как он исчез ночью прямо на голом поле — как по волшебству. Ничего сверхъестественного, военное обучение. Эдуард его называл призраком для спецопераций, и я увидела, что это значит. Я знала, что вся эта гора мускулов умеет растворяться в ночи. Вот чему я не верила — что он умеет притворяться безобидным и работать под маской. Такую работу умел делать Эдуард, и этим он славился. Но Эдуард в своем уме, а Олаф — псих. Психам трудно слишком долго сдерживаться, чтобы не выделяться среди нормальных.

Он глянул на меня своими глазами пещерного жителя. Я вздрогнула — не смогла сдержаться, а он улыбнулся — ему понравилось, что я испугалась. Очень понравилось. Мой инстинкт самосохранения кричал: Убей его на месте! И нельзя сказать, чтобы я сама так уж была не согласна.

— Нам нужны бойцы, — сказал Эдуард в мою сторону.

— Ты мои мысли читаешь.

— Просто я тебя знаю.

Я кивнула:

— Да, ты меня знаешь. — И посмотрела на него сердито: — И все равно приводишь его на мою вечеринку.

— У него не было выбора, — сказал Олаф своим рокочущим низким голосом, идущим будто из середины груди.

— Слышала.

— Анита, что это за тип? — Клодия ткнула большим пальцем в сторону Олафа.

— Наш резерв.

Она посмотрела на меня многозначительно.

— Он дал слово, что будет себя вести прилично в нашем городе.

— Прилично — это как? — спросил Римус.

Я посмотрела на Эдуарда:

— Вот ты и объясни. А мне кое-какие бумаги нужны из кабинета Жан-Клода.

— Бумаги, — повторил он.

— Да, бумаги, — кивнула я. — Кажется, у нас есть ордера на ликвидацию тех вампиров, что нам устроили такую подлянку.

— Я думал, никто не знает, что они в городе, — сказал он.

— Они подставили двух вампиров из Церкви Вечной Жизни.

— Энергичные девушки, — сказал Эдуард.

— Эти вампиры — женщины? — спросил Олаф.

Надо отдать ему должное, спросил безразличным голосом.

Мне очень неприятно было отвечать, потому что фотографии на водительских правах были похожи на вампирш Мерсию и Нивию, насколько я их помнила. Теперь понятно было, отчего расшалились две из вампирш Малькольма. Арлекины — шпионы и имперсонаторы, небольшая ролевая игра — как раз в их стиле. Уверена я на сто процентов, что Мерсия и Нивия и есть Салли Хантер и Дженнифер Хаммель? Нет. А почти уверена? Да. Достаточно, чтобы воспользоваться этими ордерами на их ликвидацию? Уж что да, то да.

— Да, обе они женщины, — ответила я, не глядя на него.

— Мы будем их убивать?

— Вероятно.

— А как они выглядят? — спросил он, и голос его уже не был безразличным.

— А какая тебе разница? — спросила Клодия.

Я заставила себя обернуться и посмотреть ему в глаза. Мне пришлось заставлять себя смотреть ему в лицо, отвечая: