— Я знаю, — кивнул Ричард. — Анита спасла мою мать и моего брата, спасла им жизнь, но делала ужасные вещи, чтобы успеть это сделать. То, что я до сих пор считаю аморальным, недопустимым, и каждый день я должен жить с мыслью, что если бы я там был, я бы помешал Аните пытать того человека. Я не дал бы ей обесчеловечить ни себя, ни его. Я держался бы своей высокой морали, а моя мать и мой брат Даниэль погибли бы. — Слезы блестели в на его лице, удержанные кожаной маской. — Я так всегда был в себе уверен, и Райна не пошатнула моей веры, только укрепила в ней. Но Анита, но Жан-Клод, только они заставили меня усомниться во всем.

Я чуть отодвинулась от Жан-Клода, касаясь его, потому что прервать прикосновение не решалась. Если сомнения даже при прикосновении так сильны, трудно себе представить, что было бы в ином случае. Мы бы просто погибли.

— Мой крест еще действует, Ричард. Он горит священным светом, Бог не оставил меня.

— Но ведь должен был, — возразил он. — Должен был, разве ты не видишь? Если то, во что я верю, правда, если правда то, во что ты — по твоим словам — веришь, то крест на тебе гореть не должен. Ты столько заповедей нарушила, ты убивала, пытала, блудила — а крест на тебе еще действует. Не понимаю.

— Ты хочешь сказать, что я — зло, и Господь должен отвернуть от меня лицо свое?

Даже маска не могла скрыть, как свело его лицо судорогой эмоций, и слезы наконец потекли струей.

— Да, это я и хочу сказать.

Я смотрела на него, понимая, что отчасти дело в вампирских силах, воздействующих на его мозг, но силы Коломбины, очевидно, могут только вызвать то, что в тебе уже есть. Отчасти Ричард сам верил в то, что говорил.

— Ma petite…

— Ничего, — сказала я. — Ничего, все нормально. — Такое ощущение в груди было, что оттуда кусок вырезали — не кровавый и горячий, а ледяной и холодный. Будто его давно уже нету, а я не хотела этого видеть и признавать. — Может быть, Бог — не полиция нравов, Ричард. Иногда я думаю, что христиане цепляются к сексу потому, что куда легче следить за этим, чем себя спросить: «А я хороший человек?» И если ты хороший, пока не занимаешься сексом со многими, так все в порядке. Легко ведь думать: «Я ни с кем не трахаюсь, значит, я хороший». Так легко тогда быть жестоким, потому что пока ты ни с кем никому не изменяешь, так ничего такого плохого ты не делаешь. Ты действительно так думаешь о Боге? Секс-полиция для тебя и Малькольма? Или дело в том, что о сексе проще беспокоиться и проще его избегать, чем «возлюбить ближнего как самого себя», что уж по-настоящему трудно? У меня бывают дни, когда попытки заботиться обо всех, кто есть в моей жизни, рвут меня на части. Но я делаю все, что могу. Я это «все, что могу» изо дня в день делаю. Ты это можешь о себе сказать, Ричард? Ты делаешь каждый чертов день все, что можешь, для своих близких?

— Ты себя и Жан-Клода включаешь в этот список? — спросил он так тихо, так насыщенно чувством, что голос прозвучал глухо.

— А ты включаешь нас? — спросила я в ответ.

Слезы стояли в горле, глаза жгло. Не стану я для него плакать.

Карие глаза посмотрели на меня, полные страдания, но все-таки он ответил:

— Нет.

Я закивала — слишком быстро, слишком сразу. Проглотила застрявшие в горле слезы и не задохнулась. Дважды прокашлялась — так остра была боль. Хотела напуститься на него с обвинениями, например: «Что ты тогда делал сегодня в моей постели? Зачем спал со мной, Микой и Натэниелом? Меня нет в твоей жизни, так что…» Но я проглотила все это, потому что оно не было важно. На это у него либо нашелся бы какой-то ответ, либо он расстроится — мне ни слышать, ни видеть этого не хотелось. Объяснений мне не нужно, смотреть, как он мучается над моральными затруднениями, — тоже. С меня хватит.

— Я не сержусь, Ричард, во мне нет к тебе ненависти. Просто больше я этого делать не буду. Ты считаешь меня злом. Ты считаешь злом Жан-Клода. Ты считаешь злом то, что мы делаем, чтобы защитить всех. Отлично.

— Я же не говорил…

— Не надо, — подняла я руку. — Просто помолчи. Вот та рука у тебя на плече, что не дает твоим сомнениям сожрать тебя заживо, создана сексом. Спокойствие, которое тебе передалось, куплено веками секса, пыток и рабства. Жан-Клод, злой негодяй, выкупил Дамиана, спас из ада. Они даже друг другу не очень нравились, но Жан-Клод, исчадие зла, не оставил бы у нее в руках никого, кого мог бы спасти, мерзавец этакий.

— Анита! — сказал Дамиан, и в лице его был страх — и еще что-то, будто он знал, что сейчас будет.

— Наше зло было тебе на пользу, Ричард. Ты рассчитываешь на нас, что мы добровольно сделаем за тебя грязную работу. Я же даже Больверк в твоем клане, в буквальном смысле злодей, то есть делающий за тебя зло. Делаю то, что не будет делать Ульфрик. Ладно, ладно, я твой Больверк, но сегодня мы не в лупанарии, мы сегодня не лупа и не Ульфрик. Сегодня ночью решаются дела вампиров, и я — человек-слуга Жан-Клода. Я — мастер Натэниела и Дамиана. Вот сила, за которой ты сейчас прячешься. Ты считаешь нас злом — отлично. — Я посмотрела на Дамиана, чтобы он понял, что я сейчас скажу.

— Дамиан, отпусти его.

— Ты этого не сделаешь, — сказал мне Ричард.

— Нельзя иметь все сразу, Ричард. Ты прав, сейчас восстанет ardeur. Ты не хочешь ведь касаться никого из нас, когда это случится?

Он смотрел молча.

— Если ты говорил всерьез, если ты правда веришь, что так нельзя, что это зло, то отпусти руку Дамиана. Отпусти и стой на своей высокоморальной позиции. Если мы с Жан-Клодом ничего для тебя не значим, стой сам. Стой на своих ногах.

Он глядел на меня так, будто я что-то страшное сказала. Глядел и цеплялся за руку Дамиана.

— Не делай этого сейчас, не надо.

— По мне, сейчас — как раз самое время, Ричард. Самое оно. Мы сейчас пробудим ardeur, так что отпусти руку.

— Жан-Клод! — посмотрел он на вампира.

— Странная ночь сегодня, мой Ульфрик. Мне бы надо отстаивать тебя. Ратовать за тебя, стараться, чтобы ты остался с нами, но, кажется, мне не хочется этого делать. Мне, как и ma petite, надоело осуждение со стороны того, о ком я забочусь. Сегодня надоело сильнее, и я знаю, что это усиление — работа Коломбины. Она перестала атаковать конгрегацию, всю свою силу обрушила на нас, потому что нашла нашу слабость. И эта слабость с нами всегда, изначально.

— Ты обо мне, — сказал Ричард.

— Я о нашем триумвирате. Он с дефектом, и я не знаю, как его исправить. Я чувствую, что создала Анита со своими слугами. Вы двое куда сильнее, и мой триумвират должен быть из этих двух более сильным. Но это не так.

— Из-за меня.

— Нет, mon ami, потому что мы такие, как мы есть. Но какова бы ни была причина, а эта борьба надоела мне. — Он отклонился назад, к Ашеру, прислонился щекой к его лицу. — Я отверг тех, кого люблю, чтобы пощадить твою чувствительность — и Аниты.

— Вы же все любовники, — сказал Ричард. — Не говори мне, что это не так.

— Мы должны будем сейчас вызвать ardeur, Ричард, — сказал Жан-Клод. — Отпусти руку Дамиана, или ты будешь втянут в то, что случится. Если это зло, и ты избегаешь его, отпусти. Отпусти нас, Ричард, отпусти нас всех.

— Это вампирские фокусы! — крикнул Малькольм. — Не дай ей вынудить тебя к тому, о чем ты потом пожалеешь!

— Это вампирские фокусы, но Ричард говорил то, во что искренне верит, так что я думаю, что мы с Анитой пришли к пониманию. Мы устали от этого, Ульфрик. Устали, что ты делаешь из нас негодяев. Раз мы негодяи, отпусти нас. Если нет, держись за нас, но в любом случае ты знаешь, что я сейчас буду делать. Если ты не хочешь быть в это вовлечен, отдели себя от нас.

— Отпусти, Ричард, — сказала я.

Он повернулся к Жан-Клоду, потом ко мне.

— Это то, чего ты хочешь? — спросил он.

— Это то, чего ты хочешь? — спросила я.

— Я не знаю, — ответил Ричард.

— Тогда отпусти меня, Ричард. Отпусти.

Он отпустил.

Ричард рухнул на колени, голова свесилась к полу, руки охватили ее в отчаянии, будто хотели прикрыть от навалившихся сомнений. В одиночку ему не выстоять было против мощи Коломбины, а он был одинок. Но мы — мы не были.