Наконец, совещание закончилось и люди начали выходить, тихо переговариваясь. Некоторые бросали на меня удивлённые взгляды, некоторые на всякий случай даже здоровались.

И вот кабинет окончательно опустел, и секретарь пригласил меня заходить.

Дверь открылась, и я вошла.

— Здравствуйте, Владимир Вольфович, — улыбнулась я, рассматривая его.

Намного моложе, чем я запомнила его в моём мире, как всегда такой же активный и энергичный.

— Здравствуйте, здравствуйте, — вежливо кивнул он и привстал из-за стола. — Присаживайтесь, пожалуйста.

Я уселась в кресло напротив.

— Итак… — он скользнул взглядом в записи и добавил, — Любовь Васильевна. О чём вы хотели поговорить?

— Я являюсь членом ЛДПР, — начала я и умолкла.

Чёрт, столько готовилась, тренировала речь, а сейчас словно корова языком слизала.

Жириновский заметил моё смущение и решил помочь:

— Ну и как там успехи у наших калиновских соратников? — поощрительно усмехнулся он.

Я набрала воздуха, словно перед прыжком в воду и сказала, отрезая все пути к отступлению:

— Владимир Вольфович, можно я буду с вами очень-очень откровенной?

Даже если он удивился, то виду не подал, просто кивнул.

А я добавила:

— И этот разговор останется только между двумя людьми — между вами и мной?

Владимир Вольфович на миг застыл, смерил меня нечитаемым взглядом, затем подошел к двери, открыл её и сказал:

— Алексей, сходи-ка к Иванову, забери вчерашний протокол.

— Так он его не закончил, — растерянно ответил секретарь. — Там ещё много работы.

— Вот и помоги ему побыстрее закончить. Мне надо срочно. Я жду!

Секретаря моментально сдуло, а он закрыл дверь и развернулся ко мне:

— Теперь можете всё говорить. Никто ничего не узнает. Даю слово.

И я начала:

— Вы обратили внимание на катаклизм в Нью-Йорке? — прямо спросила я.

— В каком году? — наморщил лоб он.

— Последний, — уточнила я, — когда фекалии прорвало.

— Аааааа… «дерьмовый потоп»? — хохотнул Жириновский, — да, знатное было бедствие. И пахучее. До сих пор наши заокеанские братья никак очухаться не могут.

— Так вот, — прищурилась я, — как вы думаете, почему система всех этих канализаций и водопроводов, которая столетиями работала беспрерывно, внезапно вышла из строя, да так, что залила дерьмом весь город?

— Вы хотите сказать… — задумался хозяин кабинета.

— Вот мы недавно вернулись из Нью-Йорка… — многозначительно усмехнулась я.

Жириновский меня понял и расхохотался:

— Да ладно! Не может быть!

— Всё может быть, Владимир Вольфович, — сказала я, — я тоже так думала, но наш сантехник, он тоже, кстати, от недавно член ЛДПР, опроверг мои сомнения на практике.

— Расскажите! — потирая руки, попросил Жириновский.

Ну, я и рассказала, что мне жалко, что ли?

— И ещё мы долгоносиков им выпустили, и борщевик Сосновского посеяли, — закончила свой рассказ я и уточнила, — но это уже на перспективу.

— Да уж, — ошарашенно покачал головой Жириновский и вдруг добавил, — Мы страна, которая может делать великие дела, жаль, что раз в сто лет, не чаще…

Я не удержалась, хихикнула.

Напряжение спало.

— Но ведь вы понимаете, Любовь Васильевна, что это можно интерпретировать, как террористический акт? — покачал головой он.

— Конечно, так и планировалось, — сказала я, а сердце замерло: приближался «час Икс», точка бифуркации, после которой пути назад уже не будет.

— Но зачем вам это? — он поднял взгляд на меня, и я решительно сказала, глядя прямо ему в глаза:

— Потому что я попала сюда из будущего и знаю, чем всё закончится.

По тому как моё заявление не вызвало у него особого удивления, я всё поняла:

— Вы ведь тоже попаданец, да?

Он не ответил, но лицо и уши вспыхнули.

— Конечно да, — всё поняла я, — потому вас и считают в моём времени пророком, а ваши речи ставят сейчас наряду с пророчествами Нострадамуса и Ванги.

— Даже так? — усмехнулся Жириновский и улыбка у него вышла совсем невесёлой.

— Я никому не выдам вашу тайну, не беспокойтесь, — сказала я, — и знаю, что вы не выдадите мою. Да и никто ни вам, ни мне и не поверит. Сочтут сумасшедшими.

Жириновский рассеянно кивнул. Его пальцы нервно барабанили по столешнице.

Я сидела и терпеливо ждала, какое решение он примет.

Наконец, что-то для себя решив, он сказал:

— Рассказывай!

— Что именно? — уточнила я.

— Всё, что было в твоём времени, — жестко сказал он и уточнил, — из какого, кстати, ты года?

— Из две тысячи двадцать четвёртого, — вздохнула я и посмотрела на него.

Сейчас передо мной сидел настоящий Жириновский, не тот экзальтированный чудак, заявления которого не воспринимали серьёзно, ровно до того момента, пока он не умер. Взгляд его стал тяжелым, цепким, он, казалось, пробирал до самых костей.

Я замялась, подбирая слова.

— В каком году я умер? — вдруг напряжённо спросил он.

— В апреле 2022 года, — ответила я.

— Прожил семьдесят пять лет, — покачал головой он и вздохнул, — что же, в принципе, неплохо, средний возраст для мужчины.

— Владимир Вольфович, а из какого года вы сюда попали? — тихо спросила я.

Он вздрогнул и долго-долго молчал. Наконец, когда я уже решила, что ответа так и не будет, сказал:

— Из две тысячи пятого, — слова прозвучали еле слышно, а затем он поднял на меня глаза, — а теперь рассказывай! Подробно!

И я начала рассказывать.

Я рассказывала, рассказывала: про всё, и о тех проблемах, с которыми мы столкнулись, когда началась жесткая эскалация НАТО на восток, и о подкупе руководства союзных республик, об оболванивании населения, о ненависти между некогда братскими народами. О войнах, на которых активно наживались США и их европейские вассалы. О тысячах разрушенных и уничтоженных жизней по обе стороны баррикад. О том, как дети из некогда союзных республик теперь могли общаться между собой только на английском, потому что русский язык новые поколения уже не знали. О расцвете фашизма, мужеложества, и остальных смертных грехов, за которые в средние века сразу бы сожгли на костре.

Я говорила, говорила. А когда, наконец, закончила, Жириновский схватился за голову.

В кабинете надолго установилась тишина.

Наконец, он поднял голову, и я увидела покрасневшие глаза:

— Это пипец, — сказал он, вытирая глаза.

Я кивнула.

— Мы не допустим этого! — внезапно он резко встал, подошел к секретеру и вытащил блокнот.

— Пиши! — он положил блокнот и ручку передо мной.

— Что? — спросила я.

— Всё, что ты мне сейчас рассказала, — велел он, — желательно в хронологическом порядке. Но как получится — пиши всё! Я понимаю, что ты многое забыла, на многое не обращала внимание. Поэтому пиши всё, что вспомнишь.

— Но это долго же, — покачала головой я.

Жириновский немного подумал и сказал:

— Тогда напиши на листочке главные события за ближайшие три года, всё, что считаешь самым важным и нужным, а дома допишешь остальное в блокнот и позвонишь Алексею. Вот его визитка. За ним приедут.

Я кивнула.

— А вот моя визитка, — он положил передо мной ещё один прямоугольничек, — если что — смело звони или приезжай. Только сначала позвони, я могу быть в разъездах.

— Спасибо! — от души поблагодарила я.

— Кстати, а почему ты пришла именно ко мне? — прищурившись, задал он главный вопрос.

— Потому что вы единственный, кто реально может вернуть СССР и отфутболить наших заокеанских братьев. Вы же сделаете это? — с замирающим сердцем спросила я.

— Теперь уже точно да, — кивнул он и с усмешкой добавил. — Тем более начало вами уже положено и «дерьмовый потоп» начался.

Я вышла из кабинета, сжимая в руках блокнотик, и довольно улыбнулась. Ну вот и всё! Как говорится, лёд тронулся, господа присяжные заседатели! Лёд тронулся!

— Ну, что там? — низко и густо загудел бас, так, что давление на уши усилилось. — Ходят слухи, что ничего у тебя не вышло. Это правда?