— Капитан Дятлов, прекратите вертеть головой! — возвысил голос секретарь парткома. — Спрашиваю в последний раз: кто ещё с вами был в ночь на двадцать восьмое августа?

— Это в пятницу или субботу? — уточнил невозмутимый Шурик, несколько воодушевлённый тем, что к нему наконец-то обращаются не по условному званию лейтенант.

— Именно так, в ночь с пятницы на субботу, — подтвердил его догадку полковник Фикусов.

— А с которого часа, товарищ полковник, начинать вспоминать?..

— Можно мне, товарищ полковник! — перебил Дятлова капитан Терентьев, сделав шаг вперёд.

— Докладывайте!

Исполненный внутреннего достоинства, Сергей начал излагать недавние события с подробностями и деталями, присущими разве что известному зануде Нестору-летописцу. Он чётко фиксировал каждую новую эволюцию офицерской попойки: когда и кем был поднят первый тост, когда — второй; когда был подан салат, а когда выставляли котлеты с макаронами. Летописец слегка путался в хронологии, сшивая эпизоды, разделённые по времени его приставаниями к медсестре, пением песен и обниманием унитаза.

— Ну, хорошо, — прервал Терентьева вклинившийся в допрос полковник Захаров, — Довольно деталей! Скажите, когда к вам присоединился курсант Царёв?

— Не могу знать, товарищ полковник! — глядя в глаза начальству, доложил Терентьев. — Я в это время сидел на кухне и читал Устав караульной службы.

С трудом превозмогая смех, Захаров уточнил вопрос: «Скажите, капитан Терентьев, а был ли вообще курсант Царёв вместе с вами?»

— Прошу прощения, товарищ полковник, меня так утомило чтение Устава, что когда его дочитал, то уснул и очнулся уже в казарме.

Еле сдерживаемые смешки и притворный кашель прокатились по кабинету. Не лучших результатов добилась комиссия, допрашивая остальных участников рассматриваемого инцидента. Наконец, последовало долгожданное: «Товарищи офицеры, все свободны!». Провинившиеся уже исполняли команду «кругом!», когда секретарь парткома попросил Германа остаться. После того как его друзья вышли, полковник Фикусов сообщил, что, несмотря на предпринятые попытки руководства Института отозвать его представление к присвоению звания «майор», Председатель КГБ СССР, товарищ Федорчук завизировал ранее направленные документы. «В этой связи, — с досадой в голосе промолвил секретарь парткома, — позвольте, Герман Николаевич… — Фикусов запнулся, — поздравить вас и пожелать… — он снова замер, уткнувшись в стол. — В общем, товарищ майор, ждите дальнейших распоряжений… Вы свободны!»

— Ну что? — набросились на него друзья, когда за ним закрылись двери приёмной.

— Что-что! Майора дали… за достигнутые успехи и примерное поведение!

— Врёшь, не может быть!

— Молчать! Как стоите перед старшим офицером! — притворно хмурясь, рявкнул новоиспечённый майор.

Терентьев побледнел и, ни слова не говоря, ушёл в темноту коридора, а за ним, чеканя шаг, проследовали «Бермуды» под командованием новоиспечённого майора.

Наконец, за день до возвращения первого курса с военных сборов, полковник Геворкян вызвал провинившихся в свой кабинет. «Вот что, товарищи офицеры, — начал он своё выступление, — после всестороннего рассмотрения вашего проступка было принято решение предоставить вам шанс искупить свою вину!» Залётчики ответили дружным сопением. «Это не всё!». Четверо замерли, обратившись в слух. «На парткоме было высказано единодушное мнение о целесообразности вашего исключения из Института, но… Спасло вас, не побоюсь этого слова, — чудо! На вашу защиту встал начальник Института, который в годы войны был одним из руководителей партизанского движения. Генерал назвал вас героями, у которых хватило мужества под угрозой неминуемого увольнения не выдать товарища. Вам всё ясно?» Прощёные, ещё не смея поверить в свою удачу, утвердительно замычали. «А теперь добавлю от себя, — полковник встал и сдвинул брови. — Вы не герои! Вы мелкие хулиганы! Дети улиц, так и не ставшие настоящими мужчинами. Вы своей беспечностью раскачиваете основы нашего общества…» Геворкян некоторое время поупражнялся в подборе и озвучивании эпитетов, после чего устало опустился в кресло и, начав с шёпота «Кровью и потом…», затем всё более распаляясь, громким и властным голосом закончил: «Кровью и потом искупите свой проступок! Вам понятно!? А теперь — вон отсюда!»

«Хорошо, что трубкой не запустил!» — бурчал про себя выходящий из кабинета Поскотин, передёргиваясь и отряхиваясь словно курица, вылезшая из-под петуха.

Два месяца в акватории «Бермудского треугольника» царствовал полнейший штиль. Профессорско-преподавательский состав Института, словно соревнуясь в проявлении садизма, обрушил на отвыкшие от учёбы головы слушателей информационный шквал. Первокурсники постигали основы разведывательной деятельности, а также зубрили премудрости университетского курса по ускоренным программам МГИМО. Но ни одна дисциплина не шла ни в какое сравнение с изучением языков. Вскоре поток, в котором учились Герман и его друзья, превратился в настоящий Вавилон. Даже в столовой ошалевшие офицеры перемежали русскую речь словами из десятка современных языков.

Герман изучал персидский в подгруппе с капитаном Дятловым. К концу октября офицеры уже довольно сносно изъяснялись на фарси? в пределах языковых возможностей трёхлетнего ребёнка. Каждый день их занятие начиналось со слов «Сало?м але?йкум, огою?н! (здравствуйте, господа)», которыми приветствовал своих воспитанников молодой преподаватель, майор Иваницкий. «Салом алейкум, ого?йе донешьёр! (здравствуйте, господин учитель)» — хором откликались «огою?ны». Александр Васильевич — так звали «донешьёра», — поминутно теребя русую бородку, буквально пел на мелодичном персидском языке, рассказывая о последних новостях, погоде за окном, или результатах очередного совещании в Политбюро. Вот и на этот раз, по завершении языковой разминки, майор, излучая радостный свет своими выразительными голубыми глазами, спросил: «Ну как, что-нибудь понятно?» «Хич-чиз!» (ничего) — с обожанием глядя на учителя маслинами аспидных глаз, искренне ответил за всех капитан Дятлов. Офицеры души не чаяли в своём молодом менторе, который, судя по всему, отвечал им взаимностью. Александр Васильевич был военным разведчиком ГРУ, временно прикомандированным к Первому Главному Управлению КГБ СССР. Он проходил курс реабилитации после неудачного пикника в предгорьях Загроса, где сотрудник военного атташата советского посольства в Иране получил сквозное ранение в результате обстрела отдыхающих промарксистскими боевиками-федаинами. Выздоровление затянулась, и молодой офицер воспользовался им в полной мере, произведя на свет двух очаровательных сыновей. Но всеми своими помыслами он был там, в Иране. Его воспоминания об этой стране больше напоминали восточные сказки, а описания национальной кухни вызывали обильное слюноотделение его благодарных учеников. «Если бы вы только попробовали „сабзи? — полоу-йе махи?“, вы никогда уже не смогли питаться в нашей столовой» — вещал он своей пастве, отвечавшей дружным урчанием животов, заполненных омлетами, бутербродами и клюквенным киселём.

«Ну, что, начнём наш урок, — предложил майор, открывая учебник. — Однако ж давайте для более полного погружения в языковую среду, возьмём себе настоящие имена. Как можно учить язык, если я вынужден обращаться к вам: месье Дятлов, или господин Поскотин? Вот вы? — обратился Иваницкий к капитану Дятлову, — какое бы вы предпочли персидское имя?» «Шири?н!» — не задумываясь, ответил капитан. Александр Васильевич поморщился. «Сладкий, сладкая, сладкое… Нет, господин Дятлов, это не ваше имя и к тому же оно женское». Шурик расплылся в доверительной улыбке. Между ним и преподавателем персидского языка с первых дней возникла взаимная симпатия. Дятлов был прост и лишён сантиментов, а Иваницкий — напротив — романтичен и даже слегка застенчив. Их взгляды часто пересекались, и между темнотой выпуклых очей капитана и туманной синевой глаз майора вспыхивал невидимый лучик взаимного доверия.