— Николаич! Константин Устинович при смерти! — кричал на весь подъезд неизвестно откуда появившийся «Предводитель обезьян». — Очнись, Герка, ты слышишь, о чём тебе говорю?

— Слышу-слышу, — недовольно ответил Поскотин, приходя в себя. — Ну, мрут они как мухи по осени. Я-то тут при чём? Не я же им потраву в корм подсыпаю…

— Да при том, что в Институте объявлено усиление, и меня послали за тобой.

— А по телефону нельзя было?

— Нельзя. Информация секретная.

— Тогда зачем ты на весь подъезд орёшь?

— Чтоб народ к празднику готовился!

— А что ты там делал в Институте, если нас по домам распустили?

— Учился обращаться с радиосканером.

— ?

— Собирайся, по пути всё объясню.

В автобусе было шумно. Офицеры на все лады обсуждали предстоящие скорбные события. По рядам волнами проплывали свежеиспеченые анекдоты, словно сквозняки распаляя угасающие очаги веселья, которые мгновенно вспыхивали оглушительным смехом — порождением цинизма молодых разведчиков. «Бермудский треугольник», оккупировав задние сиденья над ревущим двигателем, в противофазе общему веселью, был тих и сосредоточен.

— …едва поравнялся с третьим от входа окном, — приглушённым голосом докладывал Мочалин склонившимся к нему товарищам, — слышу «уи-и-к»!.. И снова «Голос Америки»…

— Ты уверен? — переспросил его Дятлов.

— Второй раз уже… Иду себе, никому не мешаю. Только Сесиль лапу на столб подняла, гляжу, а навстречу Фикусов со своим кабздохом. У меня за отворотом приёмник, в ушах — наушники, в приёмнике — «Голос Америки».

— Не повторяйся!

— А как иначе тебе вдолбить?! Я же говорю, только он с посольством поравнялся, у меня в ушах «уи-и-ик!», а потом опять про голодовку Сахарова…

— Уши мыл? — попытался свести всё к шутке Поскотин.

— Да пошёл бы ты! — огрызнулся Мочалин. — На, посмотри, я его даже сфотографировать успел. Жаль со спины, но узнать можно…

Герман недоверчиво взял фотографию. На размытом изображении он легко узнал каракулевый «пирожок» и ухо секретаря парткома. Ему стало не по себе…

— Веник, дай фотографию на время, — попросил Поскотин.

— Бери, — машинально ответил товарищ, и вновь зловеще зашептал. — Что-то здесь не так. Зачем через всю Москву везти здоровенного кобеля? Чтобы пару раз пройтись по переулку?.. Не знаешь?.. То-то, и я не знаю. А ещё это «уи-и-к»… Что молчите?.. Идеи есть?.. А у меня, в отличие от вас, балбесов, есть! Зря, что ли три года в Институте штаны протирал?! Наш Фикусов — агент иностранных спецслужб!

— Тс-с-с! — зашипел Герман, в ужасе отстраняясь от проницательного друга, — Не дай Бог услышат! Да за такое нас не то что с разведки выпрут, — небо в клеточку распишут!.. Может, он со своим источником в посольстве связывается?

— Ну знаешь, с ним можно и в ресторане встретиться…

— А если особо ценный?

— Из Португалии что ли? Да это ж большая деревня, кому нужны их секреты… Ладно, не будем спешить. Я всё перепроверю. Буду ходить на прогулку со сканером. Мне его Алик Налимов на время дал. Сегодня целый час с ним разбирался. Запишу этот «уик», а потом мы вместе подумаем, что дальше делать.

— Налиму-то зачем радиосканер?

— Говорит, папа подарил, чтобы на городских занятиях «наружку» выявлять… Да, Гера, а ты бы сходил к Вазгену, поинтересовался у него, может ли сотрудник института одновременно заниматься обучением и оперативной деятельностью?

— Хорошо… — без энтузиазма ответил товарищ, вставая с сиденья, — А пока идём на выход, «пинкертоны»!

Генеральный секретарь ЦК КПСС Константин Устинович Черненко умер на следующий день. Запертые в институте слушатели, услышав по радио Шопена вместо заявленной в программе передачи «Опять двадцать пять», вздохнули с облегчением. Включив телевизоры, они в очередной раз гадали, кого посадят на царство. Большинство было за Горбачёва. Бескомпромиссный Скоблинцев обзывал всех баранами и призывал «болеть» за Романова, бывшего главу Ленинграда. Герман ехидно подкалывал недалёкого, как ему казалось, пограничника, обзывая его кумира ретроградом и держимордой. «Твой Романов — тупой аппаратчик и пары слов связать не может, — поучал он его, — А Михаил Горбачёв без бумажки может и час, и два выступать! Его уже во всём мире за лидера признали!» Виктор Скоблинцев в ответ только матерился и грозил расстрелять всех мерзавцев при первой же возможности. «Романов курирует экономику и науку, а ваш Горбачёв дальше сохи ничего не видит! Да уж лучше Громыко, чем этого колхозника! — кипятился он. — Если ничего не знаешь, поди к своему Вазгену, ты же у него в любимчиках, и спроси кто из них двоих лучше!» «Да, верно, — поддержал пограничника Мочалин, — слетай-ка к Геворкяну, заодно прокачай наш вопрос, — прильнув к его уху, добавил Веничка».

В кабинете куратора, казалось, ничего не менялось с последнего его посещения. Всё те же нарды, недопитый коньяк, колбасная нарезка и запах крепкого табака. Только вместо секретаря парткома за столом сидит седовласый полковник Захаров.

— Вазген Григорьевич, — обращается Поскотин к своему начальнику, — народ интересуется, кого у нас следующим генеральным секретарём назначат?

— Не по адресу, — ворчит старый разведчик. — А ты бы кого хотел?

— Горбачёва!

— Ну и зря! Правильно я говорю, Валерий Гиацинтович?

— Абсолютно, — отвечает седой полковник, отрывая взгляд от экрана телевизора, захлебнувшегося в меди траурного марша. — Романова бы поддержали, да, видно, не судьба! Прокатят его… Похоже, майор, твоему скипетр с державой носить.

— Всё? Вопросы исчерпаны? — завершая так и не начавшуюся беседу, спросил Геворкян у подчинённого. — Иди уже, нам с Валерьяном партию доиграть надо.

— Ещё один! — поспешил с вопросом неугомонный Герман, — Кому мне докладывать агентурные сообщения.

— Какие такие сообщения? — встрепенулся Вазген Григорьевич.

— Друзья-агенты приезжают, много чего интересного рассказывают.

— Друзья-агенты? Что за бред?

— И вовсе не бред. Это те, кого я перед отъездом сменщику передавал. Целый месяц с каждым по очереди отходную справлял. Вот и привечают меня до сих пор… А рассказывают порой презабавные вещи о ситуации в стране.

— Прекратить! Немедленно прекратить! Ты в разведке, а не в своём занюханном Управлении. Слушателям запрещено вести агентурно-оперативную работу.

— А сотрудникам Института!

— Тем более! Категорически, ты слышал, категорически запрещено заниматься самодеятельностью!

Через несколько минут Герман докладывал результаты зондажа своим друзьям.

— Что будем делать? — стоя на ветру у главного входа, спросил Мочалин. — Может, хрен с ним, с этим Фикусовым? Одним агентом больше, одним меньше, какая разница? В последнее время у нас что ни год, то парочку-другую предателей выявляют. Тенденция, однако…

— Что значит «хрен с ним»? — недовольно буркнул Дятлов. — Выявил, доводи до конца! Ты коммунист, или кто?

— Третий год как в партии…

— Тем более! Либо докажи, либо опровергни!

— Может, Вазгену расскажем? — стал выкручиваться Вениамин, а то у меня кошки на душе скребут.

— Нельзя! — вмешался Герман. — Во-первых, Вазген его друг, и во-вторых, если не подтвердится, нас в клеветники запишут, а тебя, Веник, в Америку не пустят!

— Не-е-ет, при таком раскладе я умываю руки!

Друзья на минуту замолчали. Было прохладно и ветер играл их лёгкими одеждами. Поскотин поднял воротник, потом погасил трясущимися руками окурок о подошву ботинок.

— Поздно отступать, Веничка, — подал голос Дятлов. — А вдруг он всё же работает на противника?!.. Ты же тогда определённо под слив пойдёшь?

— Как это так? — встрепенулся сгорбленный Мочалин.

— А так: едешь ты к себе в резидентуру, источников вербуешь, а тебя — цап! — И в кутузку! Да лет на тридцать, за шпионаж, если не на пожизненный… Тебя же Фикусов первого перед их контрразведкой заложит! Нам-то что… Мы с Джаводом на войну едем. Отстреляем своё, и назад, а тебе и после пенсии кандалами греметь. Так что думай!..