— Ольга подарила… Как раз после того случая… А-а-а, понима-а-ю… — вдруг просветлев лицом, запела хозяйка. — Ну, ладно тебе! Не обращай внимания на мелочи… Да и будет уже… Не рви душу! Забудь… Забудь, как я забыла.

— Угу… Ладно, Надюша, пошёл я… Не поминайте нас лихом!

Осмотрев токарный станок и станину будущего верстака домовитого хозяина, Поскотин обменялся с ним рукопожатиями и покинул некогда гостеприимный дом. «Всё! — грустно подумал он, — разбитое не склеишь, прошлого — не вернёшь».

Ровное течение студенческой жизни закрытого Института вновь споткнулось о всесоюзные похороны. Страна прощалась с Андроповым. Прощалась буднично, словно истратив скорбный кураж на пышные проводы предыдущего генсека. Как и год с небольшим назад личный состав был переведён на казарменное положение. Слушатели, формально включённые в группу усиления подразделений правопорядка, все выходные маялись от безделья, строя предположения, кто станет преемником усопшего вождя. И лишь в понедельник их любопытство было удовлетворено. Сообщение о назначении Черненко повергло будущих разведчиков в депрессию. Поскотин, пользуясь особым расположением куратора, счёл возможным посетить кабинет руководителя и высказать всё, что он думал о «старом пердуне». Его сообщение было выслушано с лёгкой улыбкой и прищуром умных глаз старого разведчика. Нарочито окинув взглядом помещение, полковник Геворкян строгим голосом изрёк: «Герман Николаевич, я категорически не согласен с вами в оценке нашего Генерального Секретаря», и, взяв в руки газету, нудным голосом начал зачитывать перечень несомненных добродетелей высокопоставленного сменщика.

— Ну, как, убедился? — оторвавшись от текста, весело спросил Вазген Григорьевич.

— Несомненно, — торжественно откликнулся мгновенно посуровевший майор. — Я в корне изменил свою точку зрения и готов её отстаивать перед трудящимися массами!

— То-то же! А ещё, как мне доподлинно известно, он, в отличие от некоторых, прекрасный семьянин и ни разу не волочился за дочерьми своих начальников.

— Помилуйте, товарищ полковник, я с вашими дочерьми даже не знаком!

— У меня сын.

— Тем более!

— Слушай, Герман, изы?ди с глаз моих! Выйди, не доводи до греха!

Вернувшись с аудиенции, Поскотин присоединился к друзьям, сидевшим в фойе спального корпуса вокруг единственного цветного телевизора. «Гляди, опять его показывают, — комментировал происходящее на экране пограничник Скоблинцев. — Мороз-то какой… Над мавзолеем пар стоит, будто на трибуны не Политбюро, а лошадей загнали… Ты посмотри, у нашего генсека вроде как сопля под носом повисла… Точно, смотри-смотри!.. За платком полез… А теперь к Устинову наклонился, мол, Дима, как ты смотришь, если я высморкаюсь?.. Всё, „добро“ получил… Сморкается… Чудны?е они у нас, и в цирк ходить не надо». Германа так и подмывало вклиниться со своим мнением по текущему моменту, но, немного поразмыслив, он ограничился нейтральным: «Жалко старика! Сгорит на работе! Через год опять на казарменном положении сидеть будем… Эх, не могли Горбачёва избрать! Вон он, как наливная антоновка среди конских яблок по трибуне катается…» «Дерьмо, твой Горбачёв, — парировал Скоблинцев, окидывая отличника презрительным взглядом. — Кореш мой из ставропольской „девятки“ мне про этого балабола и подкаблучника много что рассказывал». Поскотин не стал спорить, но про себя подумал: «Надо бы в учёбе поостыть… Не любит наш народ выскочек».

Вслед за весенней россыпью огненного золота первых одуванчиков на лужайках московских парков, пугая одиноких натуралистов с дегенеративными признаками на лицах, появились люди в костюмах и галстуках. Они озабоченно искали места для проведения тайниковых операций и выгула ослабевших за зиму стариков-«приватов». Разведывательная романтика, долгие месяцы гревшая неокрепшие души первокурсников, уступила место циничному расчёту заматеревшего второго курса. Без году выпускники уже не торили новые проверочные маршруты, ограничиваясь обменом имеющимися, или штопая карту Москвы стёжками проверенных на прежних занятиях троп. Будущие разведчики, в нарушение ведомственных нормативов, украдкой вступали в тайные сношения с работниками наружного наблюдения и, выложив перед ними карты, договаривались о взаимовыгодной тактике проведения шпионских игр. Члены «Бермудского треугольника», недолго покрасовавшись друг перед другом в девственном благородстве, поспешно присоединились к большинству. Неразлучная троица встретилась с посланцами враждебного лагеря в «автопоилке» на окраине Москвы.

Звеня пустыми двухлитровыми банками, бойцы «невидимого фронта» вошли в огромный ангар, пропитанный табаком, запахом кислого пива, варёных креветок и сдобренный ароматами отхожего места. В пивбаре стоял гул сотен голосов, звона посуды и глухого звука, издаваемого вяленой рыбой, которой завсегдатаи стучали о столешницы из дешёвого прессованного мрамора. Шурик Дятлов, разменяв трёшку на двадцатикопеечные монеты, встал в очередь к автоматам по разливу пива, в то время как Герман с Вениамином безуспешно пытались найти хотя бы пару пустующих столов. Наконец им повезло. Стайка студентов, пакуя в портфели логарифмические линейки, снялась с места, освободив два соседних стола, заваленных рыбьими костями, окурками и черновыми записями курсовой по гидравлике. Друзья привели под руку пьяную уборщицу, которая, непрерывно матерясь, наконец подготовила место для ведения переговоров. Вскоре к разведчикам подошли четверо людей невнятного вида. «У вас городские занятия?» — поинтересовался самый мелкий из них. «А вы от Николая Николаевича?» — словно отзыв на пароль, выдвинул встречный вопрос недоверчивый Мочалин. «Так точно!» Герман смотрел на вновь прибывших и в очередной раз удивлялся профессионализму ведомственных кадровиков, подбиравших в службу наружного наблюдения внешне неброских людей. Этих четверых с равным успехом можно было бы причислить и к работникам ЖЭКа, и к аспирантам Института Марксизма-Ленинизма и к передовикам сельского хозяйства. Усталые лица, слегка длинные по моде волосы, мешковатые одежды. «Ну что, по махонькой? — прервал его размышления Шурик Дятлов, — как говорится, за коллег и союзников!..» — провозгласил он тост, щедро разливая водку по наполненным пивом банкам. «Не пью!..» — отказался «мелкий», представившийся Вадимом, — «Язва!» «Понимаю… — сочувственно произнёс главный по „Бермудам“, — Ваша служба и опасна и трудна…» Посланцы «Николая Николаевича» заулыбались и начали выкладывать на стол приличествующую для подобного места снедь. Пока на мраморе общепита росла горка колбасной нарезки, рыбной мелочи и солёных орешков, Поскотин освежал свои впечатления о «пехоте шпионских войн».

Бригады наружного наблюдения, как правило, были сплочёнными командами, многие дружили семьями. Семьями же выезжали на пикники, на которых вели себя столь непринуждённо, что никто из соседей-отдыхающих не мог заподозрить этих милых людей в принадлежности к всесильному КГБ. Их служба была по-настоящему трудной: ненормированный рабочий день, редкие перекусы «чем Бог послал», засады, слежки, гонки на ревущих машинах, которые, имея под капотом мощь представительских лимузинов, легко обгоняли иномарки, оставаясь внешне теми же «копейками», «четвёрками», а чуть позже — «зубилами», на которых беззаботные советские труженики выезжали по пятницам к своим шести соткам.

«Андропова жалко…» — вдруг послышался тихий голос Вадима из «наружки». Герман оторвался от своих мыслей и вытащил нос из банки с пивом. Участники переговоров испустили тяжёлый вздох и, следуя протоколу, начали лёгкую разминку с освещения последних политических слухов и новостей.

— Кстати, наш институт его именем назвали, — поддержал гостя Дятлов. — Да, вот еще: а вы заметили, что при Андропове с лобовых стёкол машин поснимали портреты Сталина?

Поскотин с Мочалиным переглянулись — с каких пор их друг стал таким наблюдательным? К тому же по его ласковым взглядам, скользящим по четвёрке филёров, было заметно, что главный по «Бермудам» был не мало к ним расположен.